Почему мужчины любят войну

Уильям Бройлес

Перевод - Александр Бауск

Последний раз я видел Хиерса на заливном рисовом поле во Вьетнаме. Тогда ему было девятнадцать, и он был моим необыкновенно умелым и совершенно не слушающим приказов радистом.

Месяцами мы редко находились больше, чем в метре друг от друга. Потом наступил день, когда мы вернулись домой, и прошло пятнадцать лет, прежде чем мы случайно встретились минувшей зимой у мемориала ветеранов Вьетнама в Вашингтоне. Еще через пару месяцев я нанес визит Хиерсу и его жене Сьюзан в Вермонте, где они владели недорогой гостиницей. Первым же утром на рассвете мы были на ногах, пытаясь спасти пятерых новорожденных крольчат. Хиерс выстроил гнездо из меха и соломы в своем сарае и установил лампу для защиты от жестокого холода.

“Люди не понимают, – говорил Хиерс, аккуратно поднимая крошечных крольчат и усаживая их в гнездо, – каким удовольствием был Вьетнам. Я обожал его. Обожал его, и не могу никому в этом признаться”.

Хиерс любил войну. И, когда я ехал из Вермонта сквозь метель с моими детьми, спящими на заднем сиденье, мне пришлось понять, что все эти годы я любил её тоже – причем больше, чем сам осознавал это. И при этом я также ненавидел войну. Спросите меня, да и любого воевавшего человека о его опыте, – и, вероятно, мы скажем, что не хотим об этом говорить, подразумевая, что мы настолько ненавидим войну, что она была так ужасна, что лучше уж не вспоминать о ней совсем. В этом ничего удивительного нет: война уродлива, кошмарна, война – это воплощение зла, и для человека естественно все это не любить. Но я думаю, что большинство воевавших мужчин могли бы с откровенностью признать, что глубоко внутри себя они также любили войну, причем любили её так, как не любили ничто другое в своей жизни. И как объяснить это своей жене, своим детям, родителям или друзьям?

Именно поэтому мужчины за шестьдесят сидят в своих берлогах по всей Америке с осознанием того, что ничто в их жизни не сравнится с тем днем, когда они прыгали с парашютом над Сент-Ло или поднимались в атаку против дота на Окинаве. Именно поэтому встречи ветеранов всегда наполнены этой странной недосказанностью, ложным братанием, которые кончаются грустью и слезами: они снова вместе, с людьми, которым были как братья, но как раньше уже не будет никогда. Именно поэтому, вернувшись из Вьетнама, мы неприкаянно маялись своим существованием, утратив интерес ко всему и всем. Что-то навсегда ушло из наших жизней, и наше поведение можно было сравнить разве что с поведением человека, который утратил величайшую любовь своей жизни и не может никому рассказать об этом.

Одной из причин, по которой мы не в состоянии описать свои чувства, было то, что язык подвел нас: “гражданские” прилагательные и существительные, глаголы и наречия как будто были созданы для другой вселенной. Не было таких метафор, которые могли бы соединить войну и обычную жизнь. Но, думаю, была и другая причина, по которой мы оставались немы: стыд. Ничто в нашем воспитании не допускало саму возможность любить войну. В лучшем случае она была необходимым злом, патриотическим долгом, который нужно было выполнить и оставить в прошлом. Любить войну означает высмеять те самые ценности, за которые мы, по идее, должны сражаться. Это означает – быть бесчувственным, мракобесным скотом.

Но и для стран, и для людей может быть более опасно подавлять причины любви к войне, чем признать их. В кинофильме “Апокалипсис сегодня” Роберт Дюваль в роли командира бригады наблюдает особенно ужасную сцену военной резни и произносит с огромной грустью: “А знаешь, ведь когда-нибудь эта война кончится”. Совершенно ясно, что он представлен в роли психопата, украшающего трупы врагов игральными картами и начинающего атаку под грохот музыки Вагнера. Мы смеемся над его персонажем – ведь никто на самом деле, конечно, так себя не ведет!.. И вот в прошлом году в Гренаде американские парни включали Вагнера перед боем, новое поколение, которое обезьянничает фильмы о Вьетнаме тем же образом, которым мы копировали сцены из фильмов о Второй мировой, ничему не научившись и ничего не запомнив.

Альфред Казин писал о войне, что это постоянное состояние мужчины двадцатого века. Он был прав только отчасти. Война – это постоянное состояние мужчины, и точка. Мужчины шли на войну из-за чего угодно, начиная с Елены Троянской и заканчивая ухом английского капитана Дженкинса, отрезанным испанцами. Два миллиона французов и англичан погибли в вязких траншеях Первой мировой вроде как из-за студента, застрелившего эрцгерцога. Правда в том, что причины не имеют значения. Найдется причина для любой войны и война под любую причину.

Столетиями надеждой человечества было, что с современностью придет прогресс, а с прогрессом – мир. Но на деле прогресс просто дал человеку инструменты для еще более чудовищных способов воевать, никакая война из нашего древнего прошлого не сравнится с войнами, которые породило это столетие, этот прекрасно обустроенный, цивилизованный европейский ландшафт, в котором грамотность поголовна и классическая музыка льется из каждого деревенского кафе. Война – это не отклонение, а часть семьи, это тот безумный родственник, которого мы безуспешно пытаемся держать запертым в подвале.

Возьмем меня как пример. Я человек ненасильственного склада. Я не дрался со времен старших классов. Кроме того, что я по биологическим меркам являюсь хищником, которому повезло с пищевой цепочкой, я не питаю жажды крови и не нахожу удовольствия в убийстве животных, рыб, или даже насекомых. Мои дни проходят в разумном комфорте и наполнены хлопотными деталями работы и повседневности. Теперь я к тому же отец, а ведь самец, который участвовал в создании жизни – это самый естественный противник войны. Я видел, что творит война с детьми, как она делает их убийцами и жертвами, крадет у них родителей, дом, невинность, – уносит их детство и оставляет раны на их теле, сознании и душе.

Я провел большую часть времени во Вьетнаме, продираясь сквозь джунгли и рисовые поля без приключений, но я видел достаточно войны, чтобы понять, что я не хочу больше сражаться никогда, и что я сделаю все в моих силах, чтобы уберечь от войны моего сына. Но почему тогда в самые неподходящие моменты – когда я на совещании, или бегаю по делам, или во время прекрасного летнего вечера, когда ложатся сумерки и вокруг играют дети – почему мои мысли возвращаются на пятнадцать лет назад, к войне, в которую я не верил и в которой не хотел сражаться? Почему я скучаю по ней?

Я скучаю, потому что любил ее, любил странной, нехорошей любовью. Я говорю о любви не как о романтическом образе войны, что когда-то очаровал поколения, выросшие на книгах Вальтера Скотта. Все, что осталось от того очарования, было втоптано в грязь Вердена и Пашендейла. Честь, слава – эти вещи не пережили появления пулемета. Я также не говорю о безмозглом кайфе мученичества, который посылал иранских подростков с палками против иракских танков. Не говорю о том типе истерики, который может захватить целую страну, как это случилось с Фолклендской войной, когда английская пресса раздула страсть, скрывавшуюся за чопорным фасадом Великобритании. Такая война – подлог, волнительность соучастия без реального риска, попросту жажда крови у общества. Эта страсть легко раздувается, даже, например, путем вторжения на крохотный остров вроде Гренады. Как и любая страсть, она подавляет все остальное, и другие проблемы народа как будто выжигаются ею; это явление эксплуатируется королями, диктаторами и президентами с незапамятных времен.

Еще я не имею в виду войну как наркотик, тот постоянный кайф, который получают зависимые от войны люди, безумцы, отсылающие домой подружкам человеческие уши, или те больные на голову пилоты, у которых вставал член, когда они врубали форсаж на своем “Фантоме”. И, наконец, я не говорю о чувстве, которое испытывают некоторые мужчины моего возраста, которые не были на войне, но теперь испытывают своего рода ностальгию о пропущенном опыте, то типично мужское чувство, которое сравнимо с испытываемой бездетными женщинами тревогой о том, что они пропустили нечто очень важное в своей женственности и что они не ценили, когда могли совершить.

Я говорю о том, почему разумные, любящие мужчины могут любить войну, даже зная и ненавидя ее. Как и любая любовь, любовь к войне построена на комплексе противоречивых причин. Некоторые из них можно обсуждать безболезненно, но другие слишком глубинны и, будучи потревожены, выносят на поверхность слишком много неприглядного. Сначала я перечислю более благородные причины.

Частично любовь к войне объясняется тем, что она обладает огромной интенсивностью; она манит из-за фундаментальной человеческой страсти видеть, свидетельствовать, – из-за того, что Библия называет “похотью очей”, а морпехи во Вьетнаме называли “глазной *блёй”. Война останавливает время, усиливает переживания до точки неописуемого экстаза. Это темная сторона момента страсти, запечатленного в “Оде к греческой вазе”:

Любовь твоя блаженна! Вновь и вновь,
Она кипит, в надежде утолить
Свой голод; свежесть чувства не пройдет...

Война предоставляет бесконечные экзотические переживания, столько восклицаний “глазам своим не могу поверить!”, что их хватит на целую жизнь.

Большинство людей боятся свободы; война устраняет этот страх. Как строгий отец, она с порядком и дисциплиной приносит как безопасность, так и непреодолимую тягу к мятежу, постоянное желание “пролететь над гнездом кукушки”. Хороший пример – это ночные налеты на склады. Я помню один детально спланированный и хитроумно выполненный рейд на нашего главного противника (американскую армию, а не северовьетнамцев) по добыче легких одеял и чистящих средств для наших винтовок; этот рейд мы повторили позже во время моей службы, и, словно в знак моего изменившегося статуса, в этот раз целью было раздобыть холодильник и кондиционер для нашей конторы. Чтобы спастись от вьетнамской полиции, мы связывали вместе простыни и спускали друг друга по ним с верхнего этажа борделя, а в одном особенно памятном случае один товарищ (который сейчас является уважаемым членом дипломатического корпуса) прятался в свернутом восточном ковре, пока остальные улепетывали на грузовике, оставляя его перед перспективой пешком добираться девять километров до базы в чем мать родила. Так, отбирая юность, война предоставляет оправдание для мальчишечьих забав.

Война заменяет неоднозначные вопросы, серые зоны обычной жизни жуткой, кристально прозрачной чистотой. На войне ясно, кто твой враг, а кто друг, и у тебя есть средства, чтобы справиться и с теми, и с другими (это также было одной из главных проблем Вьетнамской войны: там было трудно отличить друга от врага, то есть, как для войны, она была слишком похожей на обычную жизнь).

Война – это бегство из повседневности в особый мир, где обычные узы мирной жизни – узы семьи, общества, работы – исчезают. На войне хороши все средства и принимаются любые ставки, это фронтир, Лас-Вегас, дикое поле за последней заставой. Люди, которым хорошо в мирной жизни, не всегда находят себя в войне, в то время как неудачников и отвергнутых война может зажечь новым огнем. Лучший пример – Улисс Грант, продавец хвороста на улицах Сент-Луиса, который через четыре года стал главнокомандующим армии северян в Гражданской войне, хотя я знал многих простых морпехов, отличных бойцов, чья способность адаптироваться к мирной жизни была минимальной.

Я помню Кирби, худощавого пацана с татуировкой на плече «ТОЛЬКО ТЫ И Я ГОСПОДЬ». Кирби продлевал свою командировку во Вьетнам дважды. Он уже давно прервал всякую связь с какой бы то ни было организацией и жил в одиночестве в самых опасных зонах, где он бродил днями и ночами в своих изорванных штанах с автоматическим Кольтом .45 калибра, а его худые плечи и руки стали черными, как у кхмера.

Однажды во время патрулирования мы нашли его на полу хижины, где за ним присматривала девушка в черной пижаме, с пулевым ранением в руке.

Он попросил сигарету, затем смерил меня взглядом, решая, достоин ли я выслушать его историю. “Я зашел взять манго, посреди бела дня, а там как здрасьте стоят трое северовьетнамских офицеров, в этой темной форме и так далее. Перед ними на столе лежала карта, и они пялились на неё, словно у себя дома. Они на меня посмотрели, а я на них. Они дернулись за своими девятимиллиметровыми, а я за своим кольтом.”

“Ну?” – ответил я, – “и что было дальше?”

“Пустил их в расход”, – сказал он и пыхнул сигаретой. Такой вот рабочий день: убить троих по дороге за фруктами.

“Как ты вообще собираешься возвращаться на большую землю?”, – спросил я. Он и не вернулся. Через несколько месяцев десятилетняя девочка из Вьетконга подорвала его на мине-ловушке с дистанционным управлением.

Война – это жестокая, смертельная игра, но все-таки игра, причем лучшая из всех. Мужчины любят игры. Можно вернуться с войны сломленным телесно и душевно, или не вернуться вообще. Но если ты вернешься, ты будешь обладать знанием о закоулках своей души, которые большинство мужчин оставляют неисследованными. Ничто из того, что я когда-либо изучал, не сравнится по сложности и изобретательности с тактикой малого подразделения во Вьетнаме. Никакой спорт не вызвал у меня настолько глубокого осознания моих физических и эмоциональных пределов.

Часть 2.

Часть 3.