Три слова о цензуре.

Мой первый учитель говорил: «Пиши о том, что тебя волнует». Меня волнует цензура, которой у нас обещают не вводить. Потому как оруэлловская риторика в нашем обществе страшно ужесточилась.

Как человек, три года проработавший на государственном телевидении, я могу вам кое-что рассказать о том, почему ее обещают не вводить. Потому что она уже есть.

Нет, что вы, никто ничего не запрещает. Нету также и списков тем, которые нельзя затрагивать. Какие запреты, о чем вы? Нет, наша цензура имеет всезнающий рекомендательный характер. Например, приходит распоряжение от Национального совета по вопросам теле- и радиовещания: «Осветить в программах такой-то редакции такое-то событие». А ты сидишь и думаешь: «Ну на кой ляд мне сдалась эта выставка, – например, – котиков? У меня программа ко Дню Матери…» Но встаешь и делаешь. Или приходит распоряжение от Государственного комитета телевидения и радиовещания: «Отобразить в программах такой-то редакции годовщину такого-то мужика». И снова думаешь: «На кой ляд мне все переделывать, чтобы вставить эту скорбную фекалию, если у меня программа уже записана?» Но идешь и переделываешь.

Или вот еще такая рекомендательная практика. Государственные каналы тесно связаны с органами власти, поэтому в любой момент может произойти такая ситуация: ты готовишься к прямому эфиру, планируешь сделать крутую программу, приглашаешь гостей интересных, и тут – внезапно – приходит, например, губернатор области. И ты не можешь ему отказать, потому что обязан его принять. А он унылый и мерзкий, и хочет потом, чтобы программу переделали, потому что он выглядел идиотом.

А бывает еще лучше – госадминистрации имеют право на эфирное время госканалов. И они иногда жаждут им воспользоваться. Договариваются, согласовывают тему, вопросы, все эти вещи. Ты гримируешься, сидишь, как дура накрашенная, с помытой шеей, а они не приходят.

Ганапольский пишет, что для чиновников журналист не собеседник, а подставка для микрофона, и совершенно прав Ганапольский. Только для этих ребят из госадминистраций журналист еще и природный враг, видимо. Иначе, почему они саботируют нам работу?

После событий Революции Достоинства пришла еще бумажка: «Дать подробный отчет по программам за 2014 год, где отобразить программы, которые пропагандировали патриотизм, указав даты выхода программ, хронометраж и темы». В этом месте у меня случился роскошный скандал с начальством – потому что я в гробу видала это размытое определение патриотизма. Так и написала в отчете – не пропагандировала патриотизм. Сотрудники смотрели с уважением. В душе соболезновали.

Но хуже прочего самоцензура – и даже не твоя, а тех, кто над тобой пытается прикрыть себе жопу. Например, сидит такой начальник телевизионного объединения, в Москве работавший до того, как развалился СССР. Вздыхает каждый день о том, как в «Вестях» ему хорошо было, как он круто тогда вкалывал. И в кабинете у него с утра до ночи крутится какое-нибудь «Россия-24». И в пример своим подчиненным он ставит не кого-нибудь, а Соловьева. И это в трехстах метрах от Майдана, ага.

И вот этот человек тщательно старается работать так, чтобы никаких претензий к нему не было. И подчиненных учит тому же самому – самоцензуре. Нельзя в программе сказать, что вчерашнего эфира не было, потому что выступал Президент, – все ж подумают, что это наезд. Например.

В таких условиях есть два пути развития у журналиста. Первый путь, – по которому идет большинство, – принять цензуру как данность и тупо отрабатывать свои деньги, время от времени подрабатывая джинсой. Второй путь сложнее и напоминает саботаж столь сильно, что нужно иметь много наглости либо ума, чтобы его практиковать.

Надо ли упоминать, что, только применив цензуру, можно отделить зерна от плевел, агнцев от козлищ, а мыслящих от планктона?

Потому что, только оказавшись под давлением, человек способен продемонстрировать свое настоящее лицо. И только приложив силу, мы узнаем, на что можно опереться. Тут нужен незаурядный оптимизм, терпение и благородство, а также хотя бы слабое подобие принципов. И наглость, конечно, наглость.

Что еще происходит с умным и наглым журналистом, когда он оказывается под давлением цензуры? Он начинает демонстрировать еще больше ума и наглости. Его буксующий обычно разум начинает работать, встретившись с ограничениями, которые налагает на него цензура. Журналист начинает выкручиваться, придумывать более изощренные аналогии, чтобы, прямо ни на что не указав, сказать, что задумал. Журналист начинает придумывать интересные ходы и приемы, чтобы, никак не запалившись, высказать свои мысли. А еще журналист учится работать в подполье – делать свои дела так, чтобы начальник не обращал внимания.

И последнее – по счету, но не по важности – журналист, осиянный цензурой, делается сильнее тех, кто с ней не встречается. Потому что препятствия делают его изобретательным, хитрым, быстрым и наглым, а без этих качеств совершенно невозможно выжить. Еще цензура делает журналиста умнее – потому что ему приходится очень много знать для того, чтобы выбирать подходящие слова и образы. И журналист, который работает под давлением цензуры, всегда соображает быстрее, чем тот, чей разум никак не стимулируется ею.

В общем, с какой стороны не погляди – сплошь душеполезно. К тому же, мы, работники государственных СМИ (которые все никак не реформируют), оказываемся в более выигрышном положении.

А теперь скажите мне, почему вы так сильно не хотите, чтобы у нас появилась цензура? Может быть, вы боитесь узнать, кто вы такие?

К. Титарева

https://www.youtube.com/watch?v=OyMHiULWQus