Украинский дивертисмент Бродского

Валентин Андросов

75 лет назад на свет появился незабвенный Иосиф Бродский. Пять лет назад автор этих строк впервые прочел его скандальное «На независимость Украины», а год назад случился Крымнаш.

В окружении этих взаимно намекающих дат хотелось бы поговорить о смерти и свободе, о том, что Россия нас любит (потому что БДСМ – это тоже любовь), что независимость Украины от России предполагает также обратное и что с этим последним дело обстоит на порядок сложнее даже в высших слоях российской la bella scola (Данте).

Поехали.

1.

Нет смысла нанизывать похвалы Бродскому на канат парохода современности; он – единственный на сегодняшний день (и, по всей видимости, еще надолго) русский лауреат Нобелевской премии, который получил ее непосредственно за поэтическое творчество. В обосновании награды значилось: «За всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии» (в то время как Бунин и Пастернак были награждены, главным образом, за прозу). Таким образом, Бродский получал свою Нобелевку как бы за всю русскую поэзию. Он хотел этого, он долго и упорно шел к этому – он добился этого. А чего добился ты?

Советско-британский литературовед Валентина Полухина назвала свою пионерскую кембриджскую монографию 1989 года – «Иосиф Бродский: Поэт для нашего времени». Заголовок прозвучал в такт суждению самого Бродского о Вергилии: «Поэт для своего времени». Русский Вергилий действительно хотел говорить голосом своего поколения. Тщательно проработанная торжественно-заупокойная интонация его магистральных стихов – Бродский был гениальным чтецом! – призвана послужить для будущего Данте указателем на извивистых дорогах (пост)тоталитарного Ада ХХ столетия.

Тема конечности, смерти с вариациями принятия/преодоления изначально присутствует в поэтической стихии Бродского, направляя и оформляя эту стихию. Достаточно пройтись по заглавиям в конце любого приличного собрания сочинений: ключевой поэтический сборник называется «Конец прекрасной эпохи»; из первых попавшихся навскидку стихотворений – «Великий Гектор стрелами убит...», «Похороны Бобо», доходящее до навязчивости размножение мотива «на смерть (памяти)» Т.С. Элиота/Жукова/Клиффорда Брауна etc. Пьеса «Мрамор», поэма «Шествие», значительная часть публицистики в той или иной степени – об этом. Обилие прямых и косвенных отсылок к тематическому пространству конца (смерть-разлука-прощание) бросается в глаза самому неискушенному читателю Бродского:

Смерть – не скелет кошмарный

с длинной косой в росе.

Смерть – это тот кустарник,

в котором стоим мы все. [...]

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Увы,

тому, кто не способен заменить

собой весь мир, обычно остается

крутить щербатый телефонный диск,

как стол на спиритическом сеансе,

покуда призрак не ответит эхом

последним воплям зуммера в ночи.

Ключевое слово здесь – «последний». Быть последним для Бродского – несомненное духовное наследство Анны Ахматовой. Последняя оставшаяся в живых из блистательной плеяды Серебряного века, великая плакальщица русской словесности («Непогребенных всех — я хоронила их; / Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена») успела передать свое призвание и свой похоронный голос юному Бродскому с компанией начинающих поэтов ленинградского непечатного подполья (Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев – «ахматовские сироты», как назовут их впоследствии).

Параллельный полюсу смерти (немного шире – времени, политическому деспотизму) тематический горизонт в поэзии Бродского образует столь же непререкаемая святыня – пространство свободы, независимости частного лица. Смерть и свобода – магистральные темы Бродского, диалектикой их противостояния обозначены ключевые вехи жизни и творчества поэта. Эмансипирующим началом по отношению к смерти (времени, власти) выступает свобода, максимально реализующая себя в культуре и языке.

«Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство» (Письмо Л. И. Брежневу).

Ах, за щедрость пророчеств –

дней грядущих шантаж –

как за бич наших отчеств,

память, много не дашь.

Им присуща, как аист

свертку, приторность кривд.

Но мы живы, покамест

есть прощенье и шрифт.

Захватывающим противостоянием полюсов смерти и свободы определяется положение и голос Божьей милостью поэта своего времени. Иосиф Бродский действительно стоит на пересечении двух самых главных нервов своего века, благодаря рефлексиям над которыми ему удается достойно прожить свой век и выполнить миссию голоса последнего, пограничного, конечного поколения.

Но однажды Бродский вынес на суд потомков довольно нелицеприятную подноготную своего духовного облика. Это произошло с Украиной.

На волне печально известной «русской весны» в политической сектор русскоязычного украинского Интернета вернулось из далеких девяностых русской Америки апокрифическое стихотворение Иосифа Бродского «На независимость Украины». Апокрифическое – значит тайное, скрытое.

По распоряжению юридических наследников эти стихи не включаются в легально издаваемые собрания сочинений, а само авторство Бродского из года в год принято оспаривать, правда, больше из академического такта. Сохранились прижизненные перепечатки в малотиражных изданиях, магнитофонные записи авторского чтения, да и маститые бродсковеды в общем-то не сомневаются: написал он. Со своей стороны добавлю только, что он бы не был Бродским, если бы не написал. Это очень искренние стихи, хотя и безнадежно скверные.

Что представляет собой Украина Иосифа Бродского? До 1994 года, которым датировано «На независимость...», можно утверждать: ничего не представляет. Мемуаристы указывают на ситуативное увлечение Бродского творчеством Григория Сковороды, при желании в некоторых стихах раннего периода можно обнаружить параллели в освоении библейской тематики.

Но это – всё. В космополитичных Ялте и Одессе из доэмиграционных воспоминаний («Зимним вечером в Ялте»,  «Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе», «Посвящается Ялте») не прочитывается даже намека на украинский текст. Перед нами – глухая провинция у моря («Если выпало в Империи родиться»), старый имперский («наш нежный») Юг, который «есть инструмент державы» – Новороссия такая Недороссия, прости Господи.

Иосифа Бродского практически невозможно поймать на глухоте к голосам других культур: его стихи о Литве, Италии, Мексике, Новой Англии входят в экскурсионные программы для русскоговорящих туристов по всему миру, его переводы из Уистена Хью Одена, Константиноса Кавафиса, Томаса Венцловы и других авторов (имя им легион!) давно и заслуженно стали хрестоматийными.

Почему же когда дело доходит до Украины, столь проницательный поэт скатывается в клиширование пушкинской «Полтавы» («Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой...» – надо только помнить, что у самого А.С. Нашевсё за плечами все-таки был солидный опыт украиноведческих студий), этнографический примитивизм («Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!») и лепет детской обиды, балансирующей на грани ехидного злорадства и бессилия?

Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит,

брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый

кожаными углами и вековой обидой.

Резкая, как «нате!» Оксана Забужко хитросплетениями своего аффектированного синтаксиса зашифровывает убийственной в своей прямоте ответ – это из-за любви. Только без шуток, друзья: они действительно нас любят.

Так, "звонкой матерью паузы метя" (спасибо и на том, а то "мог бы и шашкой"!), кричит муж-алкоголик вслед жене, бегущей от него куда глаза глядят в одной рубашке, или властная одинокая мать – вслед своему годовалому чаду, бесстыдно надумавшему жениться и сверкнуть пятками в собственную семью. Бывает такая любовь. Если изобразить все бесчисленные ипостаси этого чувства в виде спектра, то эта [любовь] расположится где-то с краю, в «инфракрасной» его части – там, где Эрос напрямик сливается с Танатосом, переходит в него: ее называют демонической, тиранической, упырской, деструктивной, а я бы назвала «фагоэротической»: поедающей, поскольку главная ее примета – органическая незаинтересованность в «инаковости» своего объекта, ненасытная и алчная жажда его присвоения, окутывания, обездвижения, превращения в часть себя ("жена не сапог, с ноги не скинешь"!), следовательно, в пределе, поглощения и перетравливания. Что-то от этой любви всегда существует между нападающим и жертвой – "я тебя люблю, я тебя съем", – начиная с самых ранних форм культуры, с охотничьих ритуалов эпохи палеолита, доказывают нам антропологи, от намеченной, дословно облюбованной жертвы убийца не требовал ничего иного, кроме такой же любви в ответ – согласия на забой.

Полный текст эссе Забужко о Бродском на языке оригинала доступен здесь.

2.

Переживания лирического героя Иосифа Бродского в отношении Украины носят ярко выраженный сексуальный подтекст («Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду»). Ближайший аналог подобных отношений обнаруживается в культуре БДСМ-собщества (bondage, domination, sado-maso). История взаимоотношений Украины и России с середины XVII века вплоть до наших дней (меметичный Майкл Щур не даст соврать), таким образом, может быть прочитана как затяжной садомазохистский роман с четким соблюдением договорной виктимно-агрессорской модели поведения.

Прецедентный для БДСМ-культуры текст – роман «Венера в мехах» львовянина Леопольда фон Захер-Мазоха – не так давно экранизирован Романом Полански. К слову сказать, первая экранизация под названием «Хвала безумию» состоялась еще в дореволюционной России, что вкупе с лубочными зарисовками русского двора времен Екатерины II из новелл того же автора доставляет необычайно.

Персонажи Мазоха, Ванда фон Дунаева и Северин фон Куземский (фамилии-то какие!) строят свои не вполне обычные взаимоотношения на основании четко оформленного письменного договора, согласно которому госпожа Дунаева вправе мучить своего партнера (впоследствии ставшего рабом Григорием) по первой своей прихоти или даже убить его, если ей это вздумается.

Характерная деталь – тонкая визуализированная игра чувств, в которой реальный партнер подменяется идеализированным образом. Чувство Северина-Григория рождается из вожделения к статуе Венеры в саду его курортного дома в Карпатах, проходит через потолочную картину Самсона и Далилы на флорентийской вилле любовников и достигает своего апогея в картине «Венера в мехах», списанной художником с самих Ванды и Северина. Культура межчеловеческих взаимоотношений изначально подменяется набором стандартных зрительных образов, и в результате кончается все довольно плохо.

Тема заслуживает дальнейшей разработки, но мне кажется, что в исторических перетяжках и уязвленных ламентациях Бродского («Вашего хлеба, неба, / нам, подавись мы жмыхом и колобом, не треба»), мечтаниях Дугина со товарищи о том, что «мы построим свою Украину с горилкой и скрепами», примечательно попавших в такт Просвирнину со товарищи, а также в квазипублицистических излияниях одного отставного мента прочитываются явления сходного порядка. Они нас любят. Поэтому от одиозных маргиналов до вполне респектабельных небожителей интеллектуального Олимпа хотят доминировать, властвовать и унижать.

Добро пожаловать в мир БДСМ.

3.

Как получилось, что Иосиф Бродский подставил себя под удар психоаналитической и постколониальной критики в духе Жиля Делеза или Эдварда Саида с последователями (к которым причисляет себя Оксана Забужко)? Просто он хотел быть голосом своего поколения – вплоть до инфернального регистра.

Тему Империи в русской литературе, которая полновесным пучком тянется со времен пушкинской «Полтавы» и «Арапа Петра Великого», завершили двое выходцев из военного Ленинграда. «Империя в четырех измерениях» Андрея Битова исчерпала развитие темы в прозе. «Анти-Полтава» Бродского, посвященная независимости Украины, закрыла ее в поэзии.

Не нам, кацапам, их обвинять в измене.

Сами под образами семьдесят лет в Рязани

с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы медля строго:

скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!

«Прекрасная эпоха» Бродского осталась позади («Век скоро кончится, но раньше кончусь я»). Империя лишилась потенциального союзника в сфере высокого художественного слова – именно поэтому в центре внимания оказался телевизор. В то же время на обломках Империи сформировалось поколение, которое больше не хочет доминировать, властвовать и унижать. Оно хочет жить своим временем, своими заботами. От того, как скоро это поколение обретет собственный полновесный голос, без преувеличения зависит история XXI столетия.

https://www.youtube.com/watch?v=vGyfCwxIaV8