«Когда это закончится, многие из нас уйдут из медицины»

Перевод: Сергей Приходько

Врач-реаниматолог рассказывает о стрессе от постоянных интубаций и от нехватки средств защиты.

Я ничего не видела. Мой лицевой экран был покрыт мутными полосами. Я подвигала головой назад и вперёд, чтобы посмотреть через них, под ними, над ними, как угодно, лишь бы это сработало. Это конденсат? Я начала поднимать мои руки к лицу, чтобы стереть его, но тут же опомнилась и отдёрнула их: мне нельзя касаться лица, мне никогда нельзя касаться лица — ни в этой комнате, ни вне неё.

В то время как я стояла у изголовья кровати в палате реанимации №3, медсестра пациента, Кейт, закрепила маску на его лице, чтобы подать дополнительный кислород. Пока мы ждали респираторного терапевта, я убедилась, что подача кислорода выставлена на максимальный уровень. Даже с увеличенной подачей кислорода сатурация пациента была в лучшем случае 85%, и её кровяное давление падало.

За 90 минут до этого пациент — женщина 68 лет со значительным повреждением от инсульта — была в порядке. Медсестра из дома престарелых позвонила нам сообщить, что они отправляют пациентку для оценки «нарушения сознания», потому что она была менее «оживлённой», чем обычно. Её уровень кислорода по прибытии был нормальный, без каких-либо признаков затруднённого дыхания. Её кровяное давление было немного ниже, но уровень глюкозы в крови был высок. Ничего, что не смогло бы поправить внутривенное вливание, и поначалу оно помогло.

Я спросила о ректальной температуре — 39,4 градуса. То, что она была из дома престарелых и у неё был жар, было красным флажком в это коронавирусное время. Я поместила её на респираторную изоляцию и попросила Кейт внимательно следить за любым ухудшением. Я назначила антибиотики широкого спектра, чтобы убить любой возможный источник инфекции, пока я ждала рентген её грудной клетки, анализ мочи и тесты крови. Её рентген был готов первым и показал то, что я и предполагала: рассеянные атипичные инфильтраты, предполагаемый признак Covid-19. Хотя наше понимание этой вирусной инфекции ещё развивается, кажется, что единственное надёжное наблюдение – это то, что мы ещё не нашли какой-то симптом, однозначно указывающий на этот вирус.

Через 75 минут другая медсестра, Чарлин, позвонила мне: «Вы нужны в палате №3».

«Ок», — ответила я, давая назначения другому пациенту с болью в груди и затруднённым дыханием.

«Доктор Харпер, вы нужны в палате №3 немедленно», — снова позвонила Чарлин.

«Палата №3? Пациентка из дома престарелых? Сейчас буду. Что случилось?»

«Её уровень кислорода 67%».

Я попросила клерка позвонить в респираторную терапию по поводу интубации. Затем я попросила Чарлин помочь Кейт приготовиться к процедуре.

Дальше дело за набором средств индивидуальной защиты (СИЗ). Я надела перчатки, чтобы вытащить мою маску N95 из бумажного пакета и надеть её на лицо, проверяя, чтобы она плотно прилегала к носу и нижней челюсти. После этого, сняв перчатки, я надела лицевой экран и только тогда пошла к тележке за новым халатом. Ну и напоследок — новая пара перчаток, перед тем как войти в палату пациентки.

Я опасалась, но напугана не была. Другие врачи пугаются, но не реаниматологи. Нас трудно испугать.

Теперь я ждала респираторного терапевта. Хорошо, что ей требовалось время, чтобы подготовить ИВЛ и надеть СИЗ, потому что мне нужно было выяснить, почему я не способна видеть без необходимости касаться своего лицевого экрана. Внезапно мои размышления были прерваны звуком тяжёлого дыхания. Я глянула на пациентку, но она дышала кислородом тихо и быстро через равные интервалы. Её глаза оставались закрытыми — ни подрагивания ресниц, ни наморщивания лба, ни движений рук и ног. Несмотря на нестабильность, пациент визуально была в нормальном состоянии. И никакого тяжёлого дыхания. Медсестра слева от меня была сосредоточена на кислороде пациента. Я слышала только шуршание её халата, когда она двигалась. Звук дыхания был не её. Медбрат справа приготовился к интубации. Он прочитал мои назначения — названия и дозы лекарств в каждом шприце и порядок, в котором они должны быть введены. Его голос был спокоен. Это не он задыхался. Медсестра снаружи комнаты фиксировала процедуру на черновике, с которого потом она вводит каждую деталь в ноутбук. Она была слишком далеко, чтобы её было слышно, разве что если бы она что-то крикнула. Значит, этот звук дыхания тоже был не её.

Тяжело дышала я.

Тут же пронесся ураган мыслей. Это моё дыхание затуманило лицевой экран? Если это так, значит в маске N95 есть утечка. Я уже вдохнула вирус, не подозревая об этом? Я следующая иду под интубацию?

Пришла респираторный терапевт с ИВЛ и надела свой лицевой экран. Она была почти готова, а значит у меня оставалось совсем мало времени, чтобы взять себя в руки.

Вдох, скомандовала я себе: раз, два, три. Выдох. И послушно: раз, два, три, четыре.

Я уже задыхаюсь? Я что, не заметила симптомы, когда ехала на работу утром? Вчера? Вечером?

Вдох. Раз, два, три. Выдох. Раз, два, три, четыре.

Я опасалась, но напугана не была. Другие врачи пугаются, но не реаниматологи. Нас трудно испугать. Мы что-то вроде специальных сил, которые берутся за дело, когда всё остальное не сработало. В основном мы делаем свою работу анонимно, а затем уходим, когда наша миссия выполнена. Если мы получаем какие-либо «ранения» в процессе «боевой операции», то разбираемся с ними уже в нерабочее время.

Иногда, правда, бывают обстоятельства, когда возможность отстраниться исчерпана. Когда хронический стресс проламывает тебя настолько, что страх начинает работать на тебя. И вот, когда я стою у кровати пациента с видеоларингоскопом в одной руке и эндотрахеальной трубкой в другой, паника начинает всё глубже проникать в меня. Мощная. Стремительная. Всеохватывающая. Удушающая.

Вдох на раз, два, три. Выдох на раз, два, три, четыре.

Респираторный терапевт натянула свои перчатки и уже через мгновение была возле меня. Наступило время интубации.

Вдох на три и выдох на четыре.

Наконец моё дыхание стало ровным, мерным и глубоким.

Я глянула через свою маску снова. Это не был конденсат. Это были пятна от обеззараживающих салфеток, потому что мы вынуждены повторно использовать наши средства защиты.

Я подстроила свой взгляд к просветам между пятнами. Наконец-то я могу нормально видеть. Моя маска N95 сидела плотно. Я могла дышать.

Снимая свой халат и перчатки, я надела новые перчатки, чтобы снять и обеззаразить свой лицевой экран. Даже не представляю способа, как очистить губку, прилегающую ко лбу. Я надеялась убрать пятна. Я также надеялась на невозможное: удалить вирус, потому что это тот же лицевой экран, который я должна буду неоднократно использовать в течение смены. Я сняла N95. Нам рассказывают из-за нехватки средств индивидуальной защиты, что мы можем повторно использовать и её, много раз, пока не получим новую. Поэтому я кладу загрязнённую маску обратно в пакет до того момента, когда мне снова нужно будет надеть её к следующему пациенту.

Так мы и заражаемся. Так мы и умираем.

Те из нас, кто выжил, вернутся на следующий день снова в бой, потому что мы не уходим с войны до тех пор, пока она не окончена. Но когда война подойдёт к концу, это как раз и будет причиной, почему многие из нас уйдут.

Я пошла к задней части реанимации в комнату отдыха на 7 минут, пока пациентку готовят к томографии, и увидела, как моя заведующая реанимацией стоит в холле. Я приветственно махнула ей.

«Как всё прошло?» — её взгляд был нежным, улыбка согревала.

«Прошло», — ответила я.

«Как ты себя чувствуешь в СИЗ? Дают чувство защищённости?»

Я помедлила, чтобы взвесить ответ. Её намерения были добрыми. Она врач-реаниматолог. Она делает всё возможное, чтобы сгладить линию, которая  разделяет врачей на «передовой» и администраторов. Администраторов, которые уведомили меня, что «врачам не будут оплачивать sick leave» (отпуск по болезни, также, возможно, дни в году, когда служащий может не приходить на работу без объяснения причин отсутствия. — Прим. пер.) и «спасибо за вашу службу». Уведомления, которые были любезно отправлены мне отдельными письмами. Просто ещё одно напоминание, что мы, работники здравоохранения, более расходный материал, чем наши средства индивидуальной защиты. Но это не было её ошибкой, поэтому я почувствовала, что тоже должна отнестись ответственно к её чувствам.

Я снизила тон. «Нет. Эти средства не защищают нас. Нет никакой возможности, чтобы мы не были полностью покрыты Covid-19, но мы все равно следуем «предписаниям».

Она кивнула и нахмурилась.

«На самом деле, — я продолжила, — и мне неприятно говорить об этом, но мне кажется, что большинство людей подхватят этот вирус. Большинство выживут, кто-то нет. Многие умрут. Я не хочу, чтобы кто-то из нас умер, но многие медики умрут. И невозможно заранее узнать, кто в какой лодке окажется».

Она снова кивнула.

Мы улыбнулись друг другу, и я пошла в душевую. Я вымыла свои руки, поворачивая их, то так, то эдак, нанося мыло вдоль каждого пальца, под каждый ноготь. Высушив руки, я взглянула в зеркало, отметив, что моё дыхание никак не проявляет себя. Тут зазвонил телефон.

Звонок по FaceTime (программа видеоаудиозвонков Apple. — Прим. пер.) от моего 9-летнего племянника Эли.

Моё правило — не отвечать на звонки, только если это не что-то срочное. Но мы в другой эпохе. Эли находится в изоляции на военной базе в Калифорнии, пока его мать, моя сестра, далеко от него на развёртывании.

Я провела пальцем на телефоне, чтобы ответить: «Привет, Эли».

«Привет, тётушка», — он произнёс это нежнее, чем обычно. Его веки были припущены, а глаза не светились, как обычно.

«Как ты, Эли?» — спросила я, скрывая свою обеспокоенность.

«Я в порядке, — он улыбнулся сонными глазами. — Я только проснулся». Он зевнул, его брови приподнялись. Несколько лет назад он сказал, что его брови неопровержимое подтверждение того, что Фрида Кало была его прапрабабушкой, поэтому он должен с ней немедленно встретиться. Когда ему сказали, что она уже умерла, он рыдал по женщине, о которой думал, что она его давно утраченный предок. И сейчас, когда он зевнул, его ресницы плотно сомкнулись. Его голова откинулась назад, его рот распахнулся и он вдохнул с силой самого храброго львёнка.

Улыбаясь про себя, я слегка вздохнула.

Он дышал.

Я дышала.

Сегодня мы в порядке.