Убитое будущее. Часть первая, русская

Куда делась русская национальная интеллигенция?

И автор этих строк, и не только он, на вопрос, почему в современной РФ всё так плохо и с гражданским обществом, и с национальным самосознанием, много раз отвечал: у русских в настоящее время почти полностью отсутствует национальная интеллигенция. То есть тот слой интеллектуалов, который является хранителем, защитником и, так сказать, выразителем национального самосознания и национальных ценностей. Слой, который связывает воедино рыхлую этническую массу, называемую «народ», который из среды своей выдвигает элиту и в итоге выстраивает ту структуру, которую называют нацией.

Его отсутствие объясняет очень многие пороки современной российской действительности.

И его наличие могли бы исцелить многие из них.

А потому нелишне, наконец, хотя бы в самых общих словах рассказать о том, почему в стране с более чем тысячелетней историей национальная интеллигенция куда-то исчезла.

Настоящая статья, само собой, не претендует на исчерпывающее изложение и так далее. Она претендует лишь на то, чтобы начать важный разговор – без пропагандистских упрощений и воплей.

Точка сбоя

В настоящее время в публицистике (особливо фейсбучной) насчет того, где русские в своём национальном развитии свернули не туда, чаще всего можно встретить две полярных точки зрения. (Причём обе они появились далеко не вчера, а являются продолжением идей, которые фиксируются, в одном случае, как минимум, с XVIII века, в другом – с 1917 года.) Позиция номер один – что Русь-Руссия якобы подверглась азиатизации в период монголо-татарского ига, и потому собственно русская государственность окончательно грохнулась вместе с Новгородской республикой. Позиция номер два – что Россия была вполне себе успешна и национальна до 1917 года, а потом все слиняло в три дня.

Как это часто бывает, истина лежит где-то посередине. В данном случае это почти точная хронологическая середина.

После окончания Смутного времени и воцарения первого царя из династии Романовых, Михаила Феодоровича, Русское государство поехало, в общем и целом, по тем же рельсам, что и прочие европейские страны. В этот период времени очень громко заявили о себе горожане – граждане. Посад (или буржуазия в прямом смысле этого слова) продемонстрировал, что он является влиятельной политической силой, способной стать вровень и со служилым дворянством, и с боярской аристократией, и с духовенством. Фигура гражданина Минина, в решающий момент оказавшаяся равновеликой фигуре князя Пожарского, стала символом этой великой и многообещающей перемены. Перемены вполне реальной, нашедшей своё отражение в структуре управления Русского государства: показательно, что именно после Смутного времени активизирует свою работу Земский собор, орган народного представительства, которому до полноценного парламента оставалось совсем чуть-чуть.

Помимо посада, имелась ещё одна важная сила, вполне способная потягаться и с дворянами, и со старой аристократией, – это духовенство. Авторитет Православной церкви был огромен, именно церковь была на тот момент основным носителем научных знаний и хранителем культурных ценностей. А византийский (и святоотеческий) принцип симфонии властей обезпечивал идеологическую основу для её независимости и самодостаточности.

По совокупности этот базис был вполне пригоден для того, чтобы обезпечить становление русской нации по стандартной европейской схеме. Самодостаточное духовенство вкупе с купечеством и посадом со временем должны были породить и выдвинуть на передний план новый слой интеллектуалов. Тех, кто, с одной стороны, сохранил крепкие культурно-идеологические связи со своей социальной средой, а с другой – оказался способен усвоить современные научные знания, и при этом воспринять, пусть и в упрощенном виде, высокую культуру, выработанную аристократией.

Это был бы вполне ординарный – и вполне европейский – путь формирования русской национальной интеллигенции (который бы занял, вероятно, сто-сто пятьдесят лет). Надо сказать, что это далеко не единственный вариант. Например, турецкая национальная интеллигенция формировалась совсем иначе, иранская – похожа на турецкую, но уже по-другому, и так далее. Однако русские в начале XVII века явно стояли ближе к европейской норме. Но вот тут-то и случился сбой.

Ломать через колено русское общество начал царь Алексей Михайлович, инициировавший погромную «реформу», вылившуюся в раскол Русской церкви. А завершил процесс переламывания уже его сын Петр I, за труды свои от бенефициаров получивший титул «великого». Разбор того, почему ни староверы, ни никонианское духовенство, ни посад не смогли этому перелому эффективно сопротивляться, – дело долгое. Здесь лишь скажем, что тому были как объективные, так и субъективные причины.

А результатом погрома, начатого Алексеем Михайловичем и завершённого Петром Алексеевичем, стало установление такого самодержавия, которое Иван Лукьянович Солоневич справедливо наименовал вывеской над диктатурой дворянства. Дворянское сословие, избавившись от конкуренции со стороны церкви и посада, монополизировало в своих руках всю политическую власть. Причём от этой монополии не было иммунитета и у правящих (?) монархов: сына Петра I, Алексея, ликвидировали в застенках, Иоанна Антоновича, законного наследника трона, гноили в тюрьме и потом убили, как убили и другого законного императора Петра III и его сына Павла I. На престол сажали Елизавету Петровну (классический пример бастарда, нелегитимного по определению) или Екатерину II, дважды узурпировавшую трон (от которого отстранили её мужа и сына).

Помимо монополии на власть, дворянство также монополизировало науку и образование. Высокая культура отныне импортировалась из Западной Европы и также, будучи дворянским достоянием, определила особый ментальный и культурный облик дворян, тем самым отделяя их от основной массы населения. Одежда, этикет, часто даже язык сословия-диктатора отличались от одежды, этикета и языка всего остального народа.

Единственной русской культурной, интеллектуальной и экономической альтернативой вышеназванному монополисту в России было старообрядчество. Но, подвергаясь на протяжении не десятилетий даже, а столетий систематическому преследованию, склонить чашу весов на свою сторону оно не смогло. Хотя, надо признать, подчас было довольно близко к этому; но сие – уже другая история.

Бюрократ-недодворянин

XVIII стал веком упадка церковного образования. Ни духовенство, ни даже купечество не могли стать той базой, на которой в начале XIX века мог вырасти русский интеллигент. Однако люфт, в котором могла прорасти интеллигентская поросль, неизбежно открылся. Ибо если интеллигенция не могла прийти снизу, то она могла образоваться при дворянстве. И развитие государственной бюрократии в начале XIX века дало такую возможность.

Это-то и определило характерные и, надо сказать, роковые черты русского интеллигента дореволюционного периода. Ибо по генезису своему он был не предпринимателем и не образованным церковным деятелем. Он был бюрократом. И это было ещё только началом беды.

Продолжение её заключалась в том, что образовательные, культурные и этические стандарты, которые усваивал этот бюрократ, он заимствовал у дворянства. А с этим вместе он неизбежно перенимал и культурную, и ментальную оторванность от основной массы народа. Причём оторванность эта была гораздо большей, чем у дворян.

Почему? Потому что помещик мог говорить на французском, щеголять в выписанных из Парижа чулках и пить в своём имении кофий. Но жил-то он всё равно среди крестьян. Они пахали его землю. С них он спрашивал за недоимки. Кофий в постель приносили ему также они. Наконец, бедная Лиза, которую помещик имел где-нибудь в сенях или в бане, тоже была крестьянкой.

Иное дело – разночинец. Он перенял более-менее все дворянские предрассудки, а равно и ментальность, и культуру – правда, в упрощённом виде. И в итоге стал этаким недодворянином. Но, в отличие от дворянина полноценного, он был лишён постоянного и непосредственного контакта с народной массой. Его среда обитания – это город, служба, места скопления ему подобных и тех, кто стоял выше по социальной лестнице. Народ стал для него абстракцией, романтической картинкой, реальный же мужик относился к области неведомого.

К этому добавилась ещё одна убойная черта. Разночинец, как уже было сказано, вполне всосал дворянские предрассудки и вместе с ними, по сути, чисто феодальное отвращение и презрение к купечеству. Купец, торговец был для него a priori тёмным дельцом, паразитом, грабящим его, а также разных многострадальных лапотных мужиков мареев, вытирающих своими заскорузлыми трудовыми пальцами барские слёзы. Ненавистью к купечеству – сословию, в одиночку созидавшему здание российской экономики – густо пропитана вся русская классика (на что в своё время обратил внимание Солоневич). Если для английской литературы, начиная от Дефо и заканчивая Киплингом, купец – это герой, чьи финансовые маневры не менее интересны, чем путешествия в неведомые страны, то русская литература рисует нам образ бородатого упыря, загоняющего на дно Волги стаи безприданниц.

Естественно, что такой интеллигент-столоначальник не мог быть представителем интересов народа (которого не знал), духовенства (которое презирал) или купечества (которое ненавидел). Но самое скверное, что некая картина улучшения мира у него неизбежно должна была созреть. И она созрела в том единственном направлении, которое открыто комнатному мыслителю, да ещё и бюрократу: в социалистическом.

Старшее поколение помнит, конечно, ленинские слова об учёте и контроле как необходимости перехода к социализму. И упрощённую формулу: «социализм – это учёт и контроль». Вдумайтесь: чью душу идея учёта и контроля может греть так сильно, как никакую другую? Кто всегда мечтает государственным учётом и контролем подавить стихию рынка?

БЮРОКРАТ!

Именно бюрократический, недодворянский генезис дореволюционной русской интеллигенции сделал её столь восприимчивой к сифилису марксизма. Сейчас в это трудно поверить, но ведь факт: императорские университеты Российской империи к концу XIX столетия были насквозь марксистскими. И среди тогдашних интеллектуалов марксизм был аксиомой, отрицание, которое в «приличном» обществе считалось примерно за то же самое, что и отрицание шарообразности Земли.

Возможно, именно это стало одной из самых главных причин трагедии 1917 года.

***

Впрочем, национальная русская интеллигенция, не обезображенная специфическим восприятием дворянского наследия, в России до 1917 года как раз и начала формироваться. Именно тогда образование становится гораздо более доступным, и в университеты всё чаще приходят дети людей, которые совсем недавно ещё пахали землю (а иногда и продолжали её пахать). Снятие в 1905 году правовых ограничений в отношении староверов также давало возможность старообрядчеству влиться, наконец, могучим потоком в процесс русского национального строительства. Немаловажную роль могла сыграть и Первая мировая: трагедия русского офицерства, выбитого в первые месяцы войны, запустила социальные лифты в армии. И к 1917 году офицерские погоны носили уже многие дети простых крестьян и казаков. Формирование массовых монархических и националистических организаций в Российской империи в период 1905-1917 гг. также свидетельствовало о том, что русская национальная интеллигенция встаёт на ноги.

Увы, этот процесс был прерван революцией и гражданской войной. Следующий же этап формирования интеллигенции – в подсоветской России – был уже принципиально иным.

Димитрий Саввин

Продолжение следует.

Со второй частью материала можете ознакомиться здесь.