Страсти-мордасти. Антиутопии как отражение страхов своего времени

Попался мне как-то в интернете один любопытный демотиватор. Его автор сравнивал две антиутопии — «1984» Джорджа Оруэлла и «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли. В итоге он приходил к выводу, что «прав Хаксли, а не Оруэлл», в том смысле, что-де в современном обществе человек подчинён не путем прямой диктатуры, запретов и пропаганды, а опосредованно, путём «промывки мозгов». Вывод интересен тем, что автор достаточно легко воспринимает основные выводы писателей как нечто, подходящее для современности. Здесь можно спросить — а действительно ли можно говорить, что кто-то из авторов антиутопий был «прав»?

Безусловно, каждое хорошее произведение обладает вневременной ценностью. Это, прежде всего, значит, что каждый читатель, в каком бы веке он ни жил, находит в нём какие-то свои смыслы. Однако каждая конкретная книга пишется в конкретное время и в конкретном месте, отражая особенности дискурса. Это вполне применимо и к фантастике, особенно — к научной фантастике ХХ столетия. Можно сказать, что фантастика — отображение картинки будущего. Антиутопия — отображение общественных страхов. Ими и займёмся. Посмотрим, чего боялись авторы разных эпох, и свяжем это с историческим контекстом.

Для рассмотрения и сравнения были взяты уже упоминавшиеся романы Хаксли и Оруэлла, отстоящие друг от друга по времени написания на 17 лет. Для более объёмного восприятия добавим к ним ещё одну британскую антиутопию, также отделённую промежутком 15-20 лет — «Когда спящий проснётся» Уэллса (1899/1910). Промежутки во времени такой длины позволяют применить на практике наблюдение американского политолога Фридмана о том, что при рассмотрении истории точечно через 20 лет можно понять всю её непредсказуемость.

Начнём с книги, которая, по мнению ряда литературоведов, являет собой один из первых примеров жанра антиутопии — романа Герберта Уэллса «Когда спящий проснётся». Написанный в 1899 и существенно переработанный в 1910 году, он отражает во многом то, как представляли себе будущее и чего боялись люди конца XIX века.

Вспомним, что XIX столетие было воистину веком прогресса, веком мощного технологического скачка, разительно изменившего облик Земли. Машины заменили лошадей, промышленность — ремесло, естественные науки вытесняли религию, а власть была вынуждена всё более опираться не на «божественное право», а на социологические концепции. Дворянство оттеснялось буржуазией, власть монархов сокращалась, неевропейские народы один за другим оказывались под пятой «белой расы» или принимали европейскую культуру. Всё это казалось настолько прочным, основательным и неостановимым, что вопрос, фактически, состоял только в том, хорошо это или плохо, и куда заведёт Европу (а значит и мир) этот прогресс.

Роман Уэллса как раз представляет собой хорошую трансляцию страхов и опасений по поводу пути исторического развития Европы. Автор полемизирует с теми фантастами, которые верили в прогресс и рисовали будущее в радужных тонах (в частности, называется Уильям Моррис, автор утопического романа «Вести ниоткуда» о социалистической Англии 2000 года), рисуя куда более реалистичный, с его точки зрения, образ грядущего. Его герой Грэхем, проснувшись после летаргического сна в Англии XXIII века, обнаруживает мир, подчинённый власти колоссальной корпорации — Белого совета, который либо уничтожил, либо отодвинул в чистую формальность президентов и монархов. Миром правят капиталисты, и закон их — прибыль. Вот как это описывается в романе.

«Владельцы земли — бароны и дворянство — появились во времена короля Иоанна; последовал промежуток — остановка в процессе, затем они обезглавили короля Карла и кончили Георгом, который был не более как скорлупкой былой королевской власти. Подлинная власть сосредоточилась в руках парламента. Но парламент, орган дворян-землевладельцев, недолго сохранял власть. Центр тяжести стал перемещаться, и непросвещённые безымянные городские массы уже в девятнадцатом столетии тоже получили право голоса. В результате возникла предвыборная борьба, и громадное влияние приобрели партии. Уже во времена Виктории власть в значительной степени перешла в руки тайной организации заводчиков и фабрикантов, подкупавших избирателей. Вскоре власть захватил банковский капитал, финансировавший машиностроительную промышленность.

Наступило время, когда страной правили две небольшие партии богатых, влиятельных людей, захвативших газеты и всю избирательную машину; сначала они боролись друг с другом, а потом объединились.

Всякая организация, влиятельная на выборах, скоро распадалась из-за внутренних раздоров или подкупалась кучкой ловких и богатых дельцов. Социалистические и народные, реакционные и пуританские партии — все в конце концов сделались чем-то вроде биржи, где торговали убеждениями.

В результате развития механической цивилизации возникла новая сила, руководившая этим развитием, — Совет Опекунов. …В конце концов все политические партии обоих полушарий оказались в его руках; он стал тайным руководящим центром.

Этот захват всего мира проводился так ловко, что прежде чем большинство людей заметило надвигающуюся на них тиранию, она была уже совершившимся фактом.

Выборы сделались простой формальностью, торжественной комедией, разыгрывавшейся раз в семь лет, простым пережитком древности. Собиравшийся время от времени парламент представлял собою такое же утратившее всякое значение собрание, каким был церковный собор во времена Виктории, а лишенный трона, слабоумный, спившийся король Англии кривлялся на сцене второразрядного мюзик-холла.

Так рассеялись пышные сны девятнадцатого столетия, возвышенные мечты о всеобщей свободе и о всеобщем счастье, и над утратившим чувство чести, вырождающимся, морально искалеченным человечеством, преклоняющимся перед золотым тельцом, отравленным привитой с детства бессмысленной религиозной враждой, при содействии подкупленных изобретателей и беспринципных дельцов, воцарилась тирания — сперва тирания воинствующей плутократии, а потом одного верховного плутократа».

Трудно не заметить сходства данной картины с гипотетическим развитием капитализма на его завершающей стадии у Маркса, тем более что и там и там обоснование ищется в научно-техническом прогрессе — развитии средств производства (развитие средств транспорта, приведшее к исчезновению городов, изменения в экономике и промышленности). Да и конец схожий — проснувшийся Грэхем попадает в самую гущу восстания угнетенного пролетариата против власти Совета, которое, после победы и ликвидации угрозы со стороны «Бонапарта» этой революции, Острога, ведёт к созданию нового, гармоничного общества (коммунизма?)

Теперь возьмем произведение, написанное двадцатью годами позже — «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли (1931 г.) Оно написано уже после первой мировой войны, на излёте эры просперити. К 1931 году мы видим мир, несмотря на травмы Первой мировой, ещё в принципе развивающийся по заложенному довоенному формату. СССР уже есть, но ещё где-то на периферии. Фашизм уже есть, но пока ограничен Италией Муссолини и десятком движений в разных странах Европы. В общем, мир в целом катился по той же колее, что и в 1910-м, за исключением двух важных «но». Прежде всего, 20-е годы — время прорыва (истинного или полагавшегося таковым) в целом ряде наук, и, прежде всего, наук о человеке. Учение Фрейда о бессознательном, опыты Финнея с гипнопедией, эксперименты Тейлора с НОТ и расчётом идеальных формул рабочих движений, конвейерная система Форда, всё это поставило пугающий вопрос — разумен ли человек, да и нужен ли человеку разум для успешной жизнедеятельности? Не лучше ли разумно организованное муравейникоподобное общество, где не будет места неизбежным страстям и ошибкам отдельных особей. И пугающий опыт Первой мировой, казалось бы, говорил — да, человек, дай ему волю, натворит таких дел, что лучше и не надо, человека надо взять под контроль…

Собственно, произведение Хаксли как раз и есть о режиме, где всё в жизни людей взято под контроль. Для их же собственного блага. Внешне описанный Хаксли мир очень напоминает мир «Спящего…» — те же корпорации, правящие миром (в данном случае это корпорация «Форд»), то же подчинение законов правилам выгоды, тот же технический прогресс, определяющий развитие, но присмотревшись поближе, мы видим, что определяющими здесь стали как раз те два вызова, которые были названы выше. Мировое Государство Хаксли возникло не само собой, как Белый Совет Уэллса. Оно стало фактически реакцией на «Девятилетнюю войну», аналог Первой мировой по разрушительности, уничтожившую старый мир. В результате к власти приходят бизнесмены-технократы, решающие строить рациональное государство. Во-вторых, здесь уже идёт не просто порабощение человека, но изменение его природы. Выращенные в пробирках, лишённые семьи, обученные гипнопедией и ещё в детстве разделённые на касты, жители Мирового государства — по сути, собирательный образ всего того, что в 1920-е годы предполагалось, что сделает с человеком технический прогресс (к слову, многое из этого созвучно с планами преобразования соцбыта в СССР). То есть страх Хаксли — это страх перед рационально построенной, «научной» диктатурой будущего, диктатурой, которая не оставит ничего человеческого в своём рационализме.

Однако время показало, что не всякая грядущая диктатура рациональна, и у Джорджа Оруэлла мы видим уже совсем другой сюжет. Что, в общем-то, неудивительно. Книга «1984» написана в 1948 году, сразу после окончания Второй мировой войны. Эта война показала многим, чего стоит цивилизация — причём показала гораздо более чётко и конкретно, чем Первая мировая, ибо масштабы злодеяний, истреблений и разрушений тут были гораздо большими. Кроме того, во всей красе показали себя тоталитарные режимы — способные, как выяснилось, полностью подчинить себе общество и само сознание человека. Как оказалось, далеко не все после победы верили, что это не повторится. Тем более что начало Холодной войны вроде бы подтвердило худшие опасения.

Мрачный мир «Взлётной полосы-1» Оруэлла представляет собой по сути комбинацию всех этих страхов. Здесь происхождение автора сыграло свою роль — в Великобритании последствия войны ощущались достаточно долго (и карточная система была отменена лишь в 1954 году, то есть элементы «социализма» в этой западной стране на момент написания книги присутствовали). Кроме того, важна личность и самого Оруэлла — автора социальной сатиры «Скотный двор» и человека, который весьма критично относился к проявлениям британского колониализма на Востоке и даже считал агрессию Японии во многом оправданным «ответом» колониалистам — возможно, во многом отсюда у него взялась «Остазия», появление которой в 1948 году было малологично. Так или иначе, «1984» отразил страх перед новой войной, причём, в отличие от работ того же Уэллса, это страх не перед войной, приносящей разрушение цивилизации, но перед возникновением общества, живущего войной.

Вряд ли можно считать «1984», подобно «Скотному двору», сатирой исключительно на советские повадки. На самом деле, хоть общество, описанное Оруэллом, и называется «англсоцем», но на деле в нём переплетаются черты как СССР, так и Третьего Рейха, а некоторые моменты уникальны, но находят свои аналогии в более ранних антиутопиях — например, кастовая система и бесправное положение «пролов», мало чем отличающихся от «дельт» того же Хаксли. В общем и целом, общество Оруэлла — это своего рода режим военного коммунизма, причём в войне, организованной из корыстных интересов верхушки (неважно, Океании, Евразии или Остазии), которым война нужна, чтобы защитить свою абсолютную власть, сведя общество к «социальной атмосфере осаждённого города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины. Одновременно благодаря ощущению войны, а следовательно, опасности, передача всей власти маленькой верхушке представляется естественным, необходимым условием выживания». Также для того же удержания власти разработана и модель общества — некий сверхтоталитаризм (его превосходство перед тоталитаризмом обычным прямо подчёркивается у Оруэлла), оперирующий даже не формулой «ты должен» (как в «обычном» тоталитаризме), но «ты есть».

То есть в режиме Океании воплощены все послевоенные страхи.

Таким образом, мы видим, что образ ужасного будущего всегда — калька тенденций действительности. Даже «общечеловеческие» мотивы у них по сути могут не совпадать — так, у Уэллса мы не видим того главного вопроса, который мучает других авторов — проблемы расчеловечивания человека. Нельзя сказать, что кто-то из фантастов был «прав» или «не прав» — все они прежде всего рисовали негативный образ будущего из того, что пугало их тогда. И в этом отношении фантастика — важный исторический источник, помогающий понять картину мира людей, её создававших. Например, роман Уэллса, по сути, показывает, что марксистское видение будущего со всевластными корпорациями было широко распространено. Роман Оруэлла надолго стал основой для восприятия тоталитарных режимов. То есть читая, мы открываем для себя не только общечеловеческие аспекты, но и чувствуем отголоски той эпохи. И это полезно и интересно. А вот брать того же Оруэлла или Хаксли, и сравнивать его с современностью — не совсем осмысленно. Вы сравниваете не их, а страхи их эпохи с разочарованиями нашей. Тоже, конечно, можно, но не стоит слишком увлекаться.