Вернуться с войны

Поводом к написанию этого материала стали несколько разговоров, пара постов и одна смерть.

Сейчас, когда в стране под угрозу сокращения попали министерство ветеранов и профильный комитет Верховной Рады, и когда парад участников боевых действий хотят спрятать за спинами бюджетников, чтобы лишний раз не отсвечивали на празднике жизни, очень хочется вспомнить о том, что же этим странным людям, ветеранам, на самом деле нужно от общества. И как с ними вообще обращаться, чтобы и им, и окружающим, было здорово.

Сразу скажу, что я не Великий Военный Эксперт из телевизора. Я не профессиональный психолог — да, на психолого-педагогическую работу в войсках меня пытались натаскать, но это было столь же грустно, как и любое постсоветское околовоенное образование. Я был на войне, но ни одна вавка в моей голове не заслуживает гордого имени посттравматического стрессового расстройства. К сожалению, многим моим друзьям, некоторым родственникам, повезло меньше. Кое-что по вопросу мне подсказали книги, а кое-что — люди, включая даже представителей американских ветеранских организаций и тамошнего ДепВета. Поэтому да, здесь я выражаю личное мнение, которое может быть ошибочным — но которое не на ровном месте выросло.

Люди с особым опытом

Для начала — один пост. Он не совсем о ветеранах, он о травматическом опыте как таковом.

Интересная формулировка. В ней есть польза.

Действительно, ветеран — это, в первую очередь, человек с очень специфическим, на наш спокойный век, жизненным опытом. Опытом, который сам по себе тяжёл и болезненен.

Мы не можем никуда убрать наш опыт, как не можем приказать себе что-то забыть: он у нас просто есть. Если не брать в расчёт амнезию и старческий склероз, эти знания остаются с людьми на всю жизнь. И знание, как умирают, и знание, как убивать, и неприятное знание о других, и ещё менее приятное знание о себе, и память о прожитых событиях.

С ними можно — и нужно — просто жить дальше.

Но это непросто.

Ветераны — покоцанные люди. Ни ранения, ни контузии, ни психические травмы, ни даже сама жизнь в паскудных условиях окопной войны не помогают укрепить здоровье. Ошибочно считать, что если человек вернулся с войны живым и с тем же количеством конечностей, с которым на неё уходил, всё уже хорошо. Нет.

Взять, например, контузию головного мозга. Её последствия — целый калейдоскоп возможных пакостей. Возможно, не будет ничего. Возможно, будут проблемы с кратковременной памятью (и, поверьте, это очень страшная штука). Или эпилептические припадки. Или головные боли, которые навсегда превратят вас в крайне неприятного человека и/или наркозависимого (извините за пошлый пример, но вы «Доктора Хауса» смотрели? Похоже, только боль не в ноге). Спонтанные потери сознания. Ухудшение зрения и/или слуха. Или всё вышеперечисленное. Возможно, сразу. Возможно, много позже.

И это только одно из состояний — увы, из-за характера нашей войны, распространённое. Добавьте ранние инфаркты и инсульты, которые у нас и в мирное время основная причина смертности, особенно среди мужчин. И множество других гадостей.

И это только медицинский аспект. Есть ещё психологический, есть ещё социальный. Ветерана нужно не только лечить, но и обратно встроить в другую реальность. Кому-то нужно помочь с трудоустройством, кому-то — с делами семейными. Нужно или помочь ему встроить прошлый опыт в мирный контекст, либо помочь ему обрести новый.

Человек после войны не должен быть менее востребован, чем на войне.

Короче, для того чтобы жить дальше, для того чтобы отстроить заново себя мирного, большинству просто нужна помощь. Даже если они не готовы это признать — что частенько происходит.

Но есть кое-что общее для всех. Не обессудьте, прочтите чуть дальше.

Американцы не справились

Два года назад я присоединился к парламентской делегации, которая полетела в США узнавать, как нам лучше делать МинВет. Ведь в США есть свой аналог, есть огромная сеть околоветеранского волонтёрства, есть более 20 миллионов ветеранов разных войн (на 327 миллионов населения), есть столетия опыта, есть огромные деньги…

— Вы это, обязательно попробуйте, — без обиняков говорили нам американцы, от ветеранов до чиновников. – Мы очень внимательно будем смотреть, честно. Нам самим будет интересно и полезно — вдруг у вас получится. А то у нас чото нет.

Американцы считают свой опыт работы с ветеранами неудачным.

И это при том, что у них под МинВетом (точнее, под Department of Veteran Affairs) фактически своя, альтернативная система здравоохранения. Госпитали космического уровня, в которых чувствуешь себя дояркой Глашей на приёме у королевы. Есть социальные программы, гениальные рекламные ролики, патриотичное в целом общество, внимание к проблеме…

Но по пять тысяч ветеранских суицидов в год. Это при том, что со времён Вьетнама американцы, в целом, максимально снизили риск для обычного солдата.

Проблема больше психологическая. И это не столько проблема ветеранов, сколько проблема общества, в котором они живут после дембеля.

Все там были

Думая об этом, я вспомнил, что у меня в семье не было не воевавшего поколения. Когда-то я надеялся, что таким будет моё.

Возьмём первую половину ХХ века. То, что сейчас видится травматическим опытом, тогда выглядело обычным. Люди, рождённые на рубеже XIX и XX столетий, пережили Первую мировую, гражданскую, коллективизацию, Голодомор, репрессии и Вторую мировую.

Понятно, что далеко не все.

Но вопрос в другом — как миллионы выживших справились с этим опытом? Как вообще с ним справлялись во времена, когда война, смерть и социальная несправедливость встречались чаще, чем в наши, относительно спокойные годы?

Нет, понятно, что многие так и справлялись: дрались, вешались, тонули в стаканах. Но как справился, например, мой дед, после двух немецких лагерей и одного советского заработавший седые волосы в 17 и дрожь в руках на всю жизнь? Как он не спился, не повредился рассудком, не наложил на себя руки и дожил до семидесяти?

Крутя эту мысль, могу лишь прийти к одному выводу. Справиться ему — помимо бабушки — помогло то, что никто не смотрел на него, как на ненормального. Его опыт не делал из него что-то среднее между инвалидом и инопланетянином. Его было кому понять.

Чужой на выгуле

С человеком, который пришёл с войны, может быть сложно иметь дело.

Он может быть рад вернуться в мирную жизнь, или, напротив, зол оттого, что там кровь льётся, а тут хипстеры на гироскутерах. Его дико бесят несуразные расспросы про войну. Ему и хочется с кем-то поделиться, и не хочется вспоминать, и не уверен, что поймут (и он прав в этой своей неуверенности). Он зримо ощущает себя другим, злится на себя, злится на других, устал и задолбан по самые здравствуйте. Ведёт он себя при этом часто вовсе не так, как от него ожидают. Не превращается в галантного рыцаря или записного патриота. С особым цинизмом не оправдывает надежды дяденек и тётенек, постящих свечечки в Фейсбуке и мечтающих, как он сейчас порешает проблемы страны, побьёт всех людей, которые их расстраивают, и построит для дяденек и тётенек новую жизнь. Он дёрганый и колючий — или, возможно, апатичный и круглыми днями лежит лицом вниз. Всяко бывает.

Когда он такой один, можете считать, что он сидит в тюрьме из собственного опыта. И у него остается не слишком-то много возможностей почувствовать себя живым.

Когда таких немного, но есть рядом, уже легче. Ещё как бы в тюрьме, но уже не в карцере.

Как ни странно, когда таких много — проще. Когда он может социализироваться среди людей, у которых сходный опыт, которые знают, о чём не спрашивать, которые знают, когда взять за руку, а когда лучше просто отойти и дать успокоиться. Или которые хотя бы просто стараются быть осторожными.

Американцы сильно погорели на Вьетнаме. Когда у одних была война, а у других Вудсток, хризантемки и антивоенные митинги. Пацифисты отчасти подложили свинью тем же солдатам, которых — по их убеждению — спасали от смерти «непонятно ради чего» за тридевять земель. Они обесценили самые важные годы их жизни. Возвращаешься ты такой из Вьетнама в страну цветов, а тебе говорят, что ты был там зря — и, вероятно, вершил зло. На тебя смотрят, как на странного и опасного, твой социальный статус обнулен, твоя доблесть под сомнением. Подобная же участь ждала советских ветеранов Афганистана. Многие из которых, не сумев найти себя в мирной жизни и не будучи готовы к переквалификации из командиров разведгрупп в вагоновожатые, нашли себя в бандах 90-х.

А ведь после Второй мировой в обеих странах было иначе. Не приходилось ни объяснять, зачем, ни объяснять, почему не готов говорить. Вновь сошлюсь на опыт деда — проблемы возникли только уже в семидесятые, когда пионеры начали ходить с расспросами. Особенно если учесть, что правда мало вписывалась в их официальную версию.

И мы сейчас тоже прогораем.

Так получилось, что в нашем обществе война коснулась многих, но не всех, разделив на «тех, кто в теме», и «тех, кому похер».

При пересечении этих общностей возникает трение. Особенно когда «те, кому похер» начинают комплексовать — всё-таки, воспитаны в культуре, где защита страны считается обязанностью — искать себе оправдание, и, найдя, вываливать его на тех, кому похер не было.

— Это война олигархов!

— Зачем ты туда вообще ехал?

— Ты туда мужика искать попёрлась!

Возникают конфликты. Особенно взрывоопасно, когда те, кому не похрен, становятся активной частью общества, но при этом те, кому похрен, начинают определять государственную политику.

Что с этим делать

Ветеранов нужно просто принимать такими, какие они есть. В первую очередь.

Нужно понимать, что у них есть особый опыт. Полезно ценить и уважать этот опыт, и то, что им пришлось пройти. Но не нужно делать из этого опыта ни клеймо, ни ярмо, ни поводок, ни подставку под ваши ожидания.

Не нужно расспрашивать ветеранов о чём-то, о чём они не хотят говорить. Но желательно выслушивать их тогда, когда хотят.

Не нужно требовать от ветеранов, чтобы они сделали за вас что-то, на что вам не хватает решимости. Они это уже один раз сделали, если что.

Не нужно от них требовать соответствовать вашим воображаемым стандартам. Ветеран имеет такое же право быть мудилой, как и все мы.

Не нужно мешать людям с боевым опытом самовыражаться. Не нужно пытаться ни всунуть им в задницу древко и поднять на знамя, ни затушевать их, загнать подальше, сделать вид, что их тут нет, что они неуместны в стране, где большинство жаждет мира.

Избавьте сочувствие от лишнего пафоса и заламывания рук. Не вешайте на бойцов образ жертв, не инфантилизируйте их своими «хлопчиками» (хуепчики, мэм) и діточками. Серьёзно, избыток материнского инстинкта лучше потратить на бездомного котёнка. С ним же и посюсюкаете.

Это — то, чего делать не надо.

А чего делать просто нельзя?

Нельзя обесценивать их опыт. Ни в каком виде, ни в каких формулировках.

Существует ряд фраз, за которые говорящего лучше на месте заткнуть любым доступным способом. Все знают про «я вас туда не посылал» и «чего вы туда попёрлись?» в различных формулировках. Хорошо. А вот то, что фраза «в окоп его» в значении «наказать его надо» лишь немногим лучше, порой не доходит даже до людей, ошибочно считающих себя патриотами. Нет, дорогие, окоп — не исправительная колония, и ставя знак равенства между их обитателями, вы заслуживаете порицания в резкой, отрывистой форме.

А. И да.

В зад себе засуньте свои фейерверки.

В завершение

Вышеперечисленное важнее льгот и пособий.

Просто дайте людям нормально прожить собственный опыт и пройти дальше. Выдержите линию между дёрганьем этого опыта почём зря и полным его игнором. Выдержите линию между нездоровым обожанием, плавно переходящим в комиксы про супергероев, и отчуждением с косыми взглядами.

Сильно поможет простое, тихое уважение.

Это задача, которая стоит перед обществом. Перед каждым гражданином. Вне зависимости от действий государственной власти.

Перед властью же стоит задача сделать всё, чтобы люди, пошедшие на личные жертвы ради страны, никогда не чувствовали себя отвергнутыми страной — и теми, кто её официально представляет. Чтобы у них никогда не возникало мысли, что они стали неудобны, что с их мнением перестали считаться.

Так будет лучше для всех.

P.S. До встречи на параде.