Война ещё не закончилась. Почему оптимисты не разбираются в конфликтах?

Политические потрясения последних лет в значительной степени разуверили нас в том, что мир достиг своего рода утопического «конца истории». И всё же может показаться, что мы живём в беспрецедентную эпоху мира и прогресса. Люди сегодня, в отличие от их предков, действительно живут более безопасной и благополучной жизнью. Они меньше страдают от жестокости и произвольного насилия. Прежде всего, они явно гораздо реже воюют. Число войн неуклонно снижается, растёт консенсус, и война между большими государствами становится почти невозможной, а все типы войн становятся всё более и более редкими.

Этот оптимистичный нарратив имеет влиятельных сторонников в научных кругах и политике. В начале этого десятилетия психолог из Гарварда Стивен Пинкер посвятил обширную книгу — «Лучшие ангелы нашей природы» — вопросу уменьшения войн и насилия в наше время. Обширные пласты статистических данных указывали на один и тот же вывод: если взглянуть с достаточно широкой точки зрения, насилие действительно снижается после столетий кровопролития, изменяя каждый аспект нашей жизни — «от ведения войн до порки детей».

Пинкер не одинок в своём убеждении. «Наш международный порядок, — сказал президент США Барак Обама на Генеральной Ассамблеи ООН в 2016 году, — был настолько успешным, что мы воспринимаем как данность отсутствие мировых войн между большими государствами. Что конец Холодной войны снял тень ядерного Армагеддона, что поля битвы в Европе были заменены мирным союзом». На момент написания этой статьи даже сирийская гражданская война подходила к концу. Шли переговоры о прекращении почти двадцати лет войны в Афганистане. Важный обмен пленными между Россией и Украиной возродил надежды на мирное соглашение между странами. Лучшие ангелы нашей природы, кажется, побеждают.

Если это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой, это, вероятно, так и есть. Такой оптимизм построен на шаткой основе. Идея о том, что человечество прошло эру войны, основана на некорректных мерах войны и мира; правильные индикаторы указывают на противоположный вывод. А анархическая природа международной политики означает, что возможность ещё одного крупного мирового пожара существует всегда.

Число жертв

Идея о том, что война как явление находится на грани упадка, в своей основе основана на двух взглядах. Во-первых, в настоящее время в битвах погибает гораздо меньше людей, чем в прошлом, как в абсолютном выражении, так и в процентах от мирового населения. Эксперты из Института исследований мира в Осло указали на это в 2005 году, но именно Пинкер представил эту точку зрения широкой аудитории в своей книге 2011 года. Просматривая многовековую статистику о жертвах войны, он утверждал, что не только война между государствами находится в упадке; в таком же упадке находятся и гражданские войны, геноциды и терроризм. Он приписывает это увядание росту демократии, международной торговли и общему убеждению, что война стала нелегитимной.

Кроме того, существует тот факт, что с 1945 года не было ни одной мировой войны. «Сейчас мир находится в эпицентре пятилетней траектории движения к постоянному миру и процветанию», — писал политолог Майкл Муссо в статье в «International Security» в начале этого года. Политолог Джошуа Гольдштейн и юристы Уна Хэтэуэй и Скотт Шапиро также приводят схожие доводы, связывая упадок межгосударственной войны и завоевания новых территорий с развитием рыночной экономики, миротворчеством и международными соглашениями, запрещающими агрессивные войны.

Взятые вместе, эти две точки зрения — всё меньше боевых потерь и отсутствие континентальных войн, — образуют мировой порядок, который большую часть времени находится в мире. К сожалению, обе эти точки зрения опираются на ошибочную статистику и искажают наше понимание того, что считается войной.

Начнём с того, что полагаться на подсчёт жертв для определения, уменьшается ли количество вооружённых конфликтов и их интенсивность, — крайне проблематично. Значительный прогресс в военной медицине существенно снизил риск гибели в бою, даже в боях высокой интенсивности. На протяжении веков соотношение раненых и убитых в бою оставалось неизменным на уровне трёх к одному; сегодня соотношение раненых к убитым в армии США составляет около десяти к одному. Во многих других армиях наблюдается аналогичное увеличение этого показателя, а это означает, что сегодняшние солдаты с гораздо большей вероятностью получат ранения, чем действительно погибают. Эта историческая тенденция подрывает обоснованность большинства существующих данных о войне и, следовательно, опровергает аргумент о том, что война стала редким явлением. Хотя найти надёжные статистические данные о количестве раненых бойцов у всех стран, находящихся в состоянии войны, действительно трудно, наши лучшие прогнозы вдвое сокращают те позитивные показатели, о которых говорил Пинкер. Более того, если мы сосредотачиваем своё внимание только на погибших, то игнорируем расходы на раненых и огромные расходы общества, которое должно о них заботиться.

Рассмотрим одну из наиболее широко используемых баз данных о вооружённых конфликтах: базу проекта Correlates of War. Со времени своего основания в 1960-х годах COW выдвигало к конфликту следующие требования: чтобы считаться войной, конфликт должен привести к гибели как минимум 1000 человек среди всех вовлечённых организованных вооружённых субъектов. Однако за два столетия истории войны, которые охватывает COW, медицинские достижения радикально изменили судьбы солдат — тех, кто выживет, и тех, кто погибнет в бою. Картины раненых военнослужащих, уносимых на носилках, уступили место фотографиям вертолётов медицинской эвакуации, которые могут доставить раненых в медицинское учреждение менее чем за час — так называемый «золотой час», когда шансы на выживание самые высокие. После этого раненые оказываются на операционном столе. И тогда антибиотики, антисептики, типирование и возможность переливания крови делают операции намного более успешными. Средства индивидуальной защиты тоже развивались. В начале девятнадцатого века солдаты носили парадную форму, которая часто была громоздкой, не обеспечивая никакой защиты от выстрелов или артиллерийского огня. В Первую мировую войну началось использование первых надёжных шлемов; бронежилеты стали обычным явлением во Вьетнамской войне. Сегодня солдаты носят шлемы, которые действуют как защита и радио в одном. В ходе войн только в Афганистане и Ираке усовершенствования в области медицины позволили сократить количество смертей от самодельных взрывных устройств и огня из стрелкового оружия. В результате этих изменений многие современные войны, перечисленные в базе данных COW, кажутся менее интенсивными. Некоторые могут не достичь порога смертности COW и поэтому будут исключены из перечня.

Улучшение санитарных условий также внесло свою лепту, особенно в чистоте, распределении продуктов питания и очистке воды. Во время Гражданской войны в Америке врачи часто не имели возможности мыть руки и инструменты в перерыве между пациентами. Современные врачи знают почти всё о микробах и правильной гигиене. Шестинедельная кампания во время испано-американской войны 1898 года привела к 293 жертвам убитыми и ранеными в результате боевых действий, и одновременно ошеломляющим 3681 потерянным от различных болезней. Это не было чем-то особенным. В русско-турецкой войне 1877–78 годов почти 80% смертей были вызваны болезнями. Поскольку подсчёт и классификация жертв в войне общеизвестно трудны, эти статистические данные должны восприниматься с определённым скепсисом, но они иллюстрируют более широкое понимание: с улучшением санитарных условий увеличивается и выживаемость солдат. Здоровье солдат также влияет на смертность в бою, поскольку больные солдаты с большей вероятностью погибают в бою, чем здоровые. И воинские части, сражающиеся в полном составе, будут иметь более высокие показатели выживаемости, чем те, ряды которых проредила болезнь.

Более того, некоторые из инноваций, которые сделали современную войну менее смертоносной, хотя и не менее жестокой, в то же время более обратимы, чем кажутся. Сейчас многое зависит от возможности быстро доставить раненых в больницу по воздуху. Для американских военных это было возможно в асимметричных конфликтах с повстанцами в Афганистане и Ираке, где Соединённые Штаты практически полностью контролировали небо. Однако в войне больших государств авиация будет распределяться гораздо более однородно, ограничивая способность обеих сторон эвакуировать своих раненых по воздуху. Даже конфликт между Соединёнными Штатами и Северной Кореей подверг бы серьёзной проверке возможности американского медкорпуса, перенеся больше жертв из столбца «ранен» в столбец «убит». А в войне больших государств может быть задействовано химическое, биологическое, радиологическое или даже ядерное оружие, и это оружие используется так редко, что нет хороших медицинских моделей для лечения жертв их поражения.

Скептики могут указать на тот факт, что большинство войн после Второй мировой были гражданскими, чьи стороны фактически не имели доступа к сложным медицинским средствам и процедурам, а это означает, что снижение числа жертв является более реальным, чем искусственным. Хотя это верно для многих повстанческих групп, в гражданских войнах обычно участвуют государственные военные, которые вкладывают средства в современную военную медицину. А распространение организаций по оказанию помощи комбатантам с 1945 года сделало многие из достижений современной медицины доступными для гражданского населения и повстанцев — по крайней мере, в некоторой степени. Основополагающим принципом гуманитарных организаций, таких как Международный комитет Красного Креста, является беспристрастность, и это означает, что они не проводят различий между гражданскими лицами и комбатантами при оказании помощи. Кроме того, у повстанческих групп часто есть внешние сторонники, которые предоставляют им медицинское оборудование для уменьшения потерь (например, Соединённое Королевство отправило бронежилеты для повстанческой Свободной сирийской армии в начале гражданской войны в Сирии). В результате даже базы данных, которые включают гражданские войны и используют гораздо более низкий порог смертности, чем COW, такие как широко используемая база данных Упсальской программы данных о конфликтах, может в конечном итоге создать ошибочное впечатление, что гражданские войны стали менее распространёнными, хотя на самом деле они стали менее смертоносными.

Сбор точных данных о раненых в гражданских войнах, по общему признанию, весьма трудоёмкое занятие. Как утверждается в недавнем отчёте неправительственной организации «Движение против вооружённого насилия», всё меньшая возможность свободной работы журналистов и увеличение числа нападений на волонтёров международных организаций означает, что те, кто с наибольшей вероятностью сообщат о раненых, имеют всё меньше возможностей сделать это. И если раньше для них это было проще, то теперь отсутствие такой возможности ведёт к явному недочёту. Таким образом, сомнительная статистика возникает из-за таких конфликтов, как сирийская гражданская война, а СМИ продолжают сообщать, что с 2011 года соотношение раненых и убитых составляет почти один к одному. Но здравый смысл подсказывает, что реальное количество раненых намного выше.

Если игнорировать эти тенденции и принимать существующие базы данных за чистую монету, картина все ещё далеко не радужная. Трекер, созданный Упсальской программой сбора данных о конфликтах, показывает, что даже в соответствии с существующими базами данных, которые могут недооценивать конфликт, количество активных вооружённых конфликтов в последние годы возрастало, а в 2016 году оно достигло самого высокого уровня после окончания Второй мировой войны. И многие сегодняшние конфликты длятся дольше, чем конфликты прошлого. Недавние всплески насилия в Демократической Республике Конго, Мексике и Йемене не демонстрируют признаков ослабления.

Безусловно, снижение смертности в битвах, если рассматривать его само по себе, является большой победой современности. Но это достижение обратимо. Как отметил политолог Беар Браумюллер в своей книге «Только мёртвые», войны последних десятилетий, возможно, оставались относительно небольшими по размеру, но нет оснований ожидать, что эта тенденция будет продолжаться бесконечно. Стоит только напомнить, что перед Первой мировой войной Европа, как считалось, находится в состоянии «долго мира». Ни кратковременные вспышки враждебности между европейскими державами — такие как противостояние французских и немецких войск в Марокко в 1911 году, — ни Балканские войны 1912 и 1913 годов не могли развеять это понимание. И всё же эти небольшие конфликты оказались предвестниками гораздо более разрушительного мирового пожара.

Сегодня угроза применения ядерного оружия якобы удерживает страны от повторения этого сценария. У человечества есть запасы ядерных боеголовок, которые могут унести миллиарды жизней, и этот ужасающий факт, как утверждают многие, не позволит столкновениям ядерных держав перерасти в полномасштабные войны. Но мы не впервые думаем, что новые технологии якобы сделали войну невозможной. В книге 1899 года «Война теперь невозможна?» польский финансист и военный теоретик Ян Готлиб Блох утверждал, что «улучшенная смертоносность оружия» означала, что «довольно скоро мы увидим, что воевать больше нет причин». А в 1938 году — ровно за год до того, как Гитлер вторгся в Польшу, и за несколько лет до того, как ядерные технологии были признаны осуществимыми, — американская защитница мира Лола Маверик Ллойд предупреждала, что «новые достижения науки и техники позволяют нам наконец-то принести нашему миру определённую степень единства; если наше поколение не будет использовать их для созидания, они будут использованы не по назначению для уничтожения его и всей его медленно достигавшейся цивилизации прошлого в новой и ужасной войне».

Возможно, ядерное оружие действительно обладает большим сдерживающим потенциалом, чем прошлые военные инновации. И всё же это оружие создало новые способы, с помощью которых государства могут быть втянуты в апокалиптический конфликт. Например, Соединённые Штаты держат свои ракеты в состоянии «предупредительный запуск», что означает, что они будут запускать свои ракеты сразу после получения сигнала о том, что вражеская ядерная атака началась. Такой подход, безусловно, более безопасен, чем политика упреждающего удара (когда простой уверенности в неминуемой атаке противника было бы достаточно, чтобы вызвать атаку ядерных сил Соединённых Штатов). Но благодаря тому, что ядерное оружие готово к использованию в любой момент, нынешняя политика всё ещё создаёт возможность случайного запуска — возможно, вызванного человеческой ошибкой или технической неисправностью.

Маленькие большие войны

История последних десятилетий не даёт поводов говорить о «затухании» войны в целом. Но как насчёт войны между большими государствами? Историк Джон Льюис Гаддис, как известно, называл эпоху после 1945 года «долгим миром». Удерживаемые ядерным оружием и запертые в глобальной сети международных институтов, великие державы избежали повторения кровавой бойни двух мировых войн. Когда Европейский Союз был награждён Нобелевской премией мира в 2012 году, это было частично для увековечивания этого замечательного достижения.

Третьей мировой войны действительно не было. Но это не обязательно означает, что век великих держав и баланса наступил. По правде говоря, мировые войны прошлого века — плохой критерий, поскольку они мало похожи на большинство войн великих держав, которые им предшествовали. Франко-австрийская война 1859 года длилась менее трёх месяцев; австро-прусская война 1866 года длилась чуть более месяца. Каждый из этих конфликтов принёс менее 50000 боевых смертей (здесь и далее имеется в виду количество убитых непосредственно на поле боя — прим. ред.). Даже франко-прусская война 1870-1871 годов, которая проложила путь к объединённой Германской империи, длилась всего шесть месяцев и привела к гибели около 200 тысяч человек. Мировые войны на порядок отличались от этих конфликтов. Первая мировая война длилась более четырёх лет и привела к смерти около девяти миллионов человек. Вторая мировая война длилась шесть лет и привела к гибели более 16 миллионов человек.

Другими словами, первая и вторая мировые войны сильно исказили наше представление о том, что такое война. Учёные и политики склонны рассматривать эти конфликты как символ войны. Однако война не такая. Большинство войн относительно короткие, продолжительностью менее шести месяцев. Обычно на таких войнах погибает около 50 человек в день — число, которое меркнет по сравнению с показателями времён Первой мировой войны (более 5000 погибших в день) и Второй мировой войны (более 7000 в день). Фактически, если исключить эти два конфликта, темпы смертельных исходов в битвах с середины XIX века до 1914 года соответствуют показателям десятилетий после 1945 года.

На самом деле с 1945 года было много войн между великими державами. Но они редко признаются таковыми, потому что они не похожи на две мировые войны. К ним относятся война в Корее, в которой Соединённые Штаты противостояли силам Китая и Советского Союза, и война во Вьетнаме, которая также свела Соединённые Штаты с китайскими войсками. В обоих случаях крупные державы сражались друг с другом напрямую.

Список недавних конфликтов великих держав растёт гораздо больше, если учесть все случаи гибридных войн — от американской поддержки моджахедов, сражающимися с советскими войсками в Афганистане во время Холодной войны, до иностранного соперничества в Сирии и Украине. Великие державы регулярно сражаются друг с другом, используя для этого военные мощности других стран. «Аутсорсинг рабочей силы», подобный этому, не является чем-то новым и фактически является относительно нормальной чертой войн для великих держав. Рассмотрим поход Наполеона в Россию в 1812 году. Эта кампания известна истощением, испытанным Великой армией по пути на восток. Менее известен тот факт, что, несмотря на огромные размеры — более 400000 человек, — армия в основном состояла не из французов. Иностранные военнослужащие, будь то наёмники или новобранцы с завоёванных территорий, составляли подавляющее большинство войск, направлявшихся для вторжения в Россию. (Многие из них вскоре устали маршировать в летнюю жару и покинули коалицию, сократив силы Наполеона более чем наполовину, прежде чем он прошёл четверть пути кампании.) Тем не менее, его зависимость от иностранных войск позволила Наполеону переложить бремя боевых действий на не-французов. Рассказывают, что император потом сказал австрийскому дипломату Клеменсу фон Меттерниху: «Французы не могут жаловаться на меня; чтобы пощадить их, я пожертвовал немцами и поляками».

Проще говоря, большинство жестоких конфликтов, даже между великими державами, не похожи на Первую или Вторую мировую войну, хотя это вовсе не умаляет значения этих двух войн. Понимание того, как они произошли, может помочь избежать будущих войн или, по крайней мере, ограничить их масштаб. Но чтобы определить, идут ли на спад войны между большими государствами, требуется чёткое концептуальное понимание того, что из себя представляет такая война. Тот, кто признает Первую и Вторую мировые войны как беспрецедентные по своим масштабам, но не последние случаи конфликта великих держав, скорее всего ошибается. Не нужно думать, что поведение государств на международной арене улучшилось. По правде говоря, очевидное снижение смертности во время войны удачно маскирует воинственность некоторых государств.

Рано радоваться

Мысль о том, что война остаётся в прошлом, не просто ошибочна, она также даёт место вредному триумфализму. Явный спад войны как явления не означает, что наступает мир. Конечно, граждане Сальвадора, Гватемалы, Гондураса и Венесуэлы будут возражать против того, что их страны мирные, хотя технически сейчас никто не воюет. Как утверждал социолог Йохан Галтунг, истинный мир или «позитивный мир» также должен содержать элементы активного участия и сотрудничества. Хотя глобализация после окончания холодной войны свела воедино разрозненные сообщества, у неё были и свои поражения. После падения Берлинской стены в мире насчитывалось менее десяти реальных пограничных стен. Сегодня их насчитывается более 70: от укреплённой границы между США и Мексикой до ограждений, разделяющих Венгрию и Сербию, а также между Ботсваной и Зимбабве.

Даже когда войны заканчиваются, необходима крайняя осторожность. Рассмотрим гражданские войны, многие из которых сейчас заканчиваются мирными договорами. Некоторые такие соглашения, например как колумбийское мирное соглашение 2016 года, являются сложными и амбициозными документами, которые занимают более 300 страниц и выходят далеко за рамки стандартных процессов разоружения для решения вопросов земельной реформы, политики борьбы с наркотиками и прав женщин. И всё же гражданские войны, которые заканчиваются мирными соглашениями, имеют тенденцию возвращаться к вооружённым конфликтам раньше, чем те, которые заканчиваются без таких договоров. Зачастую то, что международное сообщество считает упорядоченным концом конфликта, является просто средством для воюющих сторон усилить оборону и перегруппироваться, прежде чем возобновятся боевые действия.

Точно так же вызывает недоверие утверждение, что «лучшие ангелы нашей природы» выигрывают, когда человечество до сих пор вооружено до зубов. Глобальные военные расходы сегодня выше, чем в эпоху поздней холодной войны, даже с учётом инфляции. Учитывая, что страны не сложили оружие, вполне возможно, что сегодняшние государства не являются ни более цивилизованными, ни более мирными по своей природе, а просто осуществляют эффективное сдерживание. Это порождает тот же пугающий образ, что и само существование ядерного оружия: сдерживание может удержать страны, но существует реальная вероятность, что оно потерпит неудачу.

Страх — это хорошо

Однако, самая большая опасность заключается не в неуместном чувстве прогресса, а в самоуспокоенности — то, что судья Верховного суда США Рут Бадер Гинзбург в другом контексте называет «выбрасывать свой зонт в дождь с уверенностью, что вы не промокнете». Во время американо-российских гибридных войн в Сирии и Украине, растущей напряжённости в отношениях между США и Ираном и со всё более напористым Китаем, такая недооценка риска будущей войны может привести к фатальным ошибкам. Новые технологии, такие как БПЛА и кибероружие, усиливают эту опасность. До сих пор нет единого мнения о том, как государства должны реагировать на их использование.

Прежде всего, чрезмерная уверенность в том, что войны закончились, может привести к недооценке государствами того, насколько опасно и быстро могут обостряться любые столкновения с потенциально катастрофическими последствиями. Такое случается не в первый раз: европейские державы, которые начали Первую мировую войну, начинали вести ограниченные превентивные войны, а оказались вовлечёнными в региональный конфликт. Фактически, как заметил историк А. Дж. П. Тейлор, «каждая война между великими державами... началась как превентивная, а не захватническая война».

Ложное чувство безопасности может заставить сегодняшних лидеров повторить эти ошибки. Эта опасность тем более присутствует в эпоху популистских лидеров, которые игнорируют советы экспертов от дипломатов, разведывательных сообществ и учёных в пользу более громких политических заявлений. Потрясение государственного департамента США при президенте Дональде Трампе и пренебрежительное отношение Трампа к разведывательному сообществу являются лишь двумя примерами более глобальной тенденции. Долгосрочные последствия такого поведения, вероятно, будут значительными. Неоднократно повторяемое утверждение о том, что война как явление находится в состоянии упадка, может стать пророчеством о самоубийстве, поскольку политические лидеры занимаются напыщенной риторикой, зрелищной «игрой мускулами» и контрпродуктивным разделением народов и стран, что ещё больше увеличивает риск следующей войны.

Перевод: Александр Краев