Был ли Булгаков советским писателем?

На известном шарже «Литературной газеты» от 5 мая 1937 года изображены все крупные тогдашние советские писатели – общим числом около четырёх десятков. Нашлось место даже уже официально критикуемому тогда Борису Пастернаку – пусть и на «маленькой лодочке рядом с мощным пароходом советской литературы». Но среди них нет Булгакова. Совсем.

Что неудивительно. Позиция Булгакова в советской литературе 1920-х–1930-х была настолько своеобразной, что встаёт вопрос, можно ли его называть советским писателем. Между тем, прямой ответ на этот вопрос содержится в книгах писателя. И этот ответ – нет. Булгакова и СССР мало что связывало в идейном плане.

Наиболее ярко этот ответ содержится в произведениях, где он описывает революцию и послевоенную разруху, и где описывает НЭП. «Белая гвардия», «Собачье сердце», «Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Самогонное озеро» и многие другие произведения посвящены одному и тому же – постреволюционному хаосу, голоду, тесноте, повальному пьянству и, вообще, расчеловечиванию людей, гибели культуры. По сути, революцию как таковую Булгаков характеризует исключительно с негативной стороны – в отличие от того же Есенина, у него нет своей «Баллады о двадцати шести». Во многом взгляд Булгакова – это взгляд белогвардейца без Белой гвардии, человека, не вовлечённого непосредственно в антибольшевистскую борьбу (хотя писатель, как известно, и был неоднократно мобилизуем разными сторонами конфликта как врач), но и не сторонника новых порядков, а скорее терпящего от них. С этой точки зрения «Белая гвардия» – это не «описание семьи русских "ватников" в Киеве», вполне можно сказать, что так автор видел события сам. Другое дело, что для него что русская, что украинская революция, что большевики, что УНР – были, в общем-то, одно. Помним, что в «Белой гвардии» так же беспощадно описано и время пребывания в Киеве Муравьёва – с той разницей, что при большевиках в Киеве командовали евреи («комиссар Подольского райкома, дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер»), а при УНР – украинцы.

При этом видно, что Булгаков приветствовал НЭП, видя в нём отказ от революционного хаоса. Причём приветствовал именно с точки зрения «вернуть всё взад». Вот как он восхищается тем, что в 1923 году увидел в театре в зрительном зале человека во фраке (то есть в буржуазном, даже аристократичном наряде, вроде бы неуместном в революционной Москве):

«В голове моей вопрос:

"Что должен означать фрак? Музейная ли это редкость в Москве среди френчей 1923 г., или фрачник представляет собой некий живой сигнал.

Выкуси. Через полгода все оденемся во фраки".

Вы думаете, что, может быть, это праздный вопрос? Не скажите...».

Или ещё более показательная – встреча с регулировщиком дорожного движения:

«На скрещении было, очевидно, какое-то препятствие. Вереница бородачей на козлах была неподвижна. Я был поражён. Почему же не гремит ругань? Почему не вырываются вперёд пылкие извозчики? Боже мой! Препятствие-то, препятствие... Только всего, что в руках у милиционера была красная палочка и он застыл, подняв её вверх. Но лица извозчиков! На них было сияние, как на Пасху. И когда милиционер, пропустив трамвай и два автомобиля, махнул палочкой, прибавив уже несвойственное констэблям и шуцманам ласковое: "Давай!" – извозчики поехали так нежно и аккуратно, словно везли не здоровых москвичей, а тяжелораненых».

То есть пришла не только культура, но пришла власть. Пришёл хозяин. Революция кончилась. И это хорошо.

В более известных, более крупных произведениях эта мысль о том, что революция заканчивается и всё возвращается в норму, тоже проявлялась.

Достаточно прямо выражены взгляды Булгакова на будущее в повести «Роковые яйца». Обычно мало кто обращает внимание на сеттинг этого произведения. На самом деле это типичный дизельпанк, фантастика про безумных учёных в футуристических интерьерах (правда, не слишком далёкого будущего – действие «Яиц» происходит в 1928 году). Булгаков начинает со страшной картины краха биофака МГУ во время революции. Однако «всё на свете кончается. Кончился 20-й и 21-й год, а в 22-м началось какое-то обратное движение. Во-первых: на месте покойного Власа появился Панкрат, ещё молодой, но подающий большие надежды зоологический сторож, институт стали топить понемногу. В 23-м году Персиков уже читал 8 раз в неделю – 3 в институте и 5 в университете, в 24-м году 13 раз в неделю и, кроме того, на рабфаках, а в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал 76 человек студентов… в 1926 году, соединённая американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах – 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919–1925».

И далее по тексту Булгаков раскидывает картины вполне себе буржуазно-капиталистической Москвы, хоть и под красным флагом; города, залитого огнями реклам, по которому гуляют такие же буржуазные франты в котелках и с тросточками, а Запад помогает СССР восстановить популяцию кур. Булгаков надеется, что «всё вернётся», как вернулась прежняя, дореволюционная жизнь к профессору Персикову.

«Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в 2 комнатах. Теперь профессор все 5 получил обратно, расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажёг на столе зелёную лампу в кабинете».

Это чистое сменовехство. Подобные взгляды в 1920-е годы разделяло значительное количество эмигрантов из числа бывших белых. В надежде на то, что «СССР как редис – снаружи красный, а изнутри белый», и со временем белое возьмёт верх над красным, многие вернулись в СССР – только чтобы подпасть под каток репрессий. Булгаков, никуда не эмигрировал, сменовехцем не был, однако его взгляды совпадали со взглядами сменовехцев. В его произведениях видна та же идея: революция – это зло, но есть надежда на то, что постепенно здравый смысл вернёт всё назад.

Не являясь активным белым борцом с советской властью, даже в чём-то признавая её «устоявшесть» и неизбежность, и обречённость белого дела (о чём у есть рассказ «Ханский огонь», где описан тайный визит белоэмигранта в своё имение – теперь советский музей), идейных коммунистов Михаил Афанасьевич явно не жаловал. У него, по сути, нет ни одного произведения с похвалой новому строю (всё же в пьесе «Блаженство» общество идеального будущего, куда попадает на машине времени инженер Тимофеев, показано очень условно и расплывчато, и не особо понятно – коммунизм это или скорее просто утопия человечества, достигшего новой ступени развития). Зато критических было хоть отбавляй. Помимо пресловутого Швондера из «Собачьего сердца», была ещё и пьеса «Иван Васильевич», всей целью которой было показать, что станет с коммунистом (а Бунша в оригинале – именно прежде всего коммунист-активист), если посадить его на трон Ивана Грозного. Как можно увидеть из текста пьесы, за день идеалы развеются – и новый Иван Васильевич перестанет чем-то отличаться от старого.

То есть очевидно, что Булгаков – при всей своей внедрённости в советскую жизнь, работе в театре и общении со Сталиным – не являлся советским писателем. Он был скорее писателем русским, русским консерватором (в теории его можно даже назвать «ватником»), который не любил революцию, не любил коммунистическую идеологию, но был вынужден существовать в новых условиях Возможно, поэтому он так и не смог стать одной из литературных икон 1930-х годов, при жизни.