#НАШЕВСЁ

Валентин Андросов

А Пушкин — наше всё.

© Аполлон Григорьев

Пушкин сидит у себя и думает:

«Я гений, и ладно. Гоголь тоже гений.

Но ведь и Толстой гений, и Достоевский,

царствие ему небесное, гений.

Когда же это кончится?» Тут всё и кончилось.

© Даниил Хармс

1.

Думаю, самое время объявить мораторий на Пушкина. Такой вот проект для Министерства образования: запретить изучение Александра Сергеевича в школе, снести памятники, переименовать улицы, изъять из библиотек. Собственно, в отсвете Майдана так следует поступить с каждым уважаемым и себя уважающим писателем.

Иконоборческая сущность Революции Достоинства наглядно воплотилась в таком явлении, как «ленинопад». По-вашему, мы изгоняем нечестивый дух вождя мирового пролетариата из своей умозрительной ойкумены? Ошибаетесь – мы освобождаем его. Бог весть, к чему приведет Украину этот выведенный из инерции советской и постсоветской казенщины Ильич. Он вернется, но уже совсем другим. Заманчиво надеяться, что на смену нафталиновым совковым марионеткам с кумачовыми флажками придет полноценное поколение украинских новых левых, с представителями которого будет интересно разговаривать центристам, либералам, националистам и вообще всем на свете интересным людям. Скорее всего, я не буду больше писать на эту тему.

Потому что мне нужно любой ценой пробудить голод по Пушкину. Освобожденный из-под завалов академического камня (самая утонченная месть поэту со стороны царской и советской империи), из совокупности официозных цитат возвращенный к целостности своей мысли о человеке и мире, только он сам смог бы дать нашему поколению ответы на самые актуальные вопросы.

Вышел бы Пушкин на Майдан? Пушкинист-любитель всегда оставит место для заднего хода. Пожалуй, вышел бы. Переоделся бы Гоголем, совсем как в анекдотах Хармса, и непременно вышел бы. Взорвали бы тогда номер в одесской гостинице, где останавливался поэт, как это делают иногда с поэтами нашего времени? Заманчиво задавать такие вопросы.

Но если все это неправда – Пушкин непременно вынес бы «на тонких эротических ножках» Абрама Терца столь убийственно точный приговор нашему времени, на который он один и способен среди русских классиков. Так из родового имения Михайловского на Сенатскую площадь Петербурга к готовящим восстание друзьям-декабристам путь Александру Сергеевичу преградил выбежавший из леса наперекор саням заяц. Потому что Аполлон уже потребовал поэта к священной жертве: за месяц до декабрьского восстания, в ноябре 1825 года окончена «трагедия в духе шекспировом» – «Борис Годунов».

Шекспир и тема неправедного монарха, с которой в протестантско-католической Европе зачастую начинались широкие тираноборческие восстания, перенесены на российскую почву всерьез и надолго, а значит, высший долг поэта перед Историей и обществом выполнен. «[Мосальский:] Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович (Лжедмитрий I. – В.А.)!». Народ безмолвствует. Пушкин вообще умел каким-то подсознательным чувством уловить нерв Истории как Судьбы, биения современности и отдаленных эпох. В «Полтаве», о которой так много говорится и пишется в контексте украинско-российских отношений, в пылу военных страстей Мазепы, Карла и Петра появляются такие строки:

Среди тревоги и волненья,

На битву взором вдохновенья

Вожди спокойные глядят,

Движенья ратные следят,

Предвидят гибель и победу,

И в тишине ведут беседу.

Непростым, весьма непростым собеседником был бы для постмайданной Украины и посткрымнашенской России А.С. Пушкин. Но нам нужен такой собеседник, он знает о нас что-то такое, чего мы сами о себе не узнаем или побоимся сказать. Кстати, трижды в тексте «Полтавы» Пушкин пишет – «в Украину». А вот слова «Крым» в его текстах академический «Словарь языка Пушкина» вообще не фиксирует: поэт употребляет официальное наименование «Таврида».

2.

Тема «Пушкин и Украина» тесно переплетается с общим контекстом взаимоотношений Пушкина с Империей. И в этом смысле Александр Сергеевич Нашевсё был сыном своей эпохи. Нужно обладать изрядной долей такта, чтобы переносить его политические взгляды на матрицу общественных отношений нашего времени. Пушкин – прежде всего поэт, так он себя мыслит, так себя определяет в кругу современников.

Весь класс интеллигенции в пушкинской России представлял собой сообщество отлично знакомых и в общем-то ладивших между собой лиц дворянского происхождения, сплоченных вокруг августейшей особы просвещенного монарха. Грибоедов, Жуковский, Глинка, Брюллов и иже с ними обязаны государю-императору всем: образованием, карьером, финансовым благополучием. Собственно, малороссийский провинциал Николай Васильевич Гоголь-Яновский поначалу ничего другого не ищет в имперском Петербурге, кроме покровительства своего тезки-государя и благосклонности литературного кумира Пушкина. Эпоха самоучек-разночинцев еще только на подходе, и мы не должны торопить гениев с откровениями о дивном новом мире, где на обломках самовластья напишут наши имена. Исторические прозрения хрестоматийных классиков – дар (не)благодарному потомству, а вовсе не штатная обязанность.

Четыре года Южной ссылки поэта прошли преимущественно в Украине. Известно, что в петербургском окружении поэта были выходцы из украинской казачьей старшины, давно и прочно осевшие на берегах Невы – Кочубеи, Виельгорские, Полетики... Что мог думать поэт об Украине и украинцах, глядя на этих «диаспорян», добивавшихся от правительственных инстанций Российской империи уравнивания в правах с потомственным российским дворянством? Вот примерно то и думал, что думаем мы о «тоже россиянах» с крымскими прописками в паспортах. Между тем, идея политической независимости Украины забрезжит на горизонте только в самом конце ХІХ века, абсурдно было бы требовать от Пушкина опережения этой идеи больше, чем на полстолетия.

После прохладно воспринятой критиками «Полтавы» он принимается «писать историю Малороссии» (письмо М. П. Погодина к С. П. Шевыреву, 1829 г.), по свежим следам польского восстания пишет верноподданнические стихи «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России», особо любимые козыряющими поэтической эрудицией пророками ватного Апокалипсиса. На самом деле с этими стихами все немного сложнее.

Пушкин не мог не писать стихотворных заказух в пользу царя, которому он, как мы помним, был обязан своим положением в обществе (хоть и не раз имел основания быть недовольным обхождением со стороны Николая I). Такое положение дел едва ли смущало самого поэта: оно было нормальным для своего времени. Пушкинские заказухи, как правило, выдержаны в духе абстрактно-риторического упражнения, они в целом обращены к условному, воображаемому читателю и в частности никого ни к чему не обязывают. Это – продукт исключительно для внутреннего потребления. Пушкин отчетливо осознавал нехитрую истину, которую впоследствии выразил Мандельштам: «Ни один мессианствующий и витийствующий народ никогда не был услышан другим. Все говорили в пустоту, и бредовые речи лились одновременно из разных уст, не замечая друг друга».

В действительности мы можем только догадываться, на какие мысли навели Пушкина занятия историей Украины, оформившиеся во фрагментарный очерк на французском языке. При его написании поэт работал с анонимной «Историей Русов», продвигавшей идею преемственности украинского Казацкого государства непосредственно от Киевской Руси, обращался за консультациями к Михаилу Максимовичу, который как раз в это время собирал материал для фольклорных сборников «Малороссийские песни» и «Украинские народные песни», а впоследствии с ущербом для собственной академической карьерой исповедовал украинофильство, поддерживал общение с Шевченко, Гулаком-Артемовским, Костомаровым. Такую Украину Александр Сергеевич тоже опосредованно знал, что-то от нее мелькает в анекдотах о Потемкине из «Table-talk» и скупых строках «Очерка истории Украины»:

Украиной, или Малороссией, называют обширное пространство, соединенное с колоссом Россией и состоящее из губерний Черниговской, Киевской, Харьковской, Полтавской и Подольской. [...] Славяне с незапамятных времен населяли эту обширную область; города Киев, Чернигов и Любеч не менее древни, чем Новгород Великий, свободный торговый город, основание которого относится к первым векам нашей эры.

3.

Извечное противостояние «поэт – власть» мыслилось Пушкиным в соотношении своей роли первого Поэта России с личностью Петра I. Собственно, вся поэтическая программа Пушкина – это петровская реформа русской литературы. С одной существенной оговоркой: русская литература не должна становиться европейской, она должна быть ею. Для этого поэт пишет романтические поэмы, создает первую «трагедию в духе шекспировом», не владея немецким, делает интуитивный набросок сцены из «Фауста» Гете. Несколько раз Пушкин просил у Николая позволить ему выехать в Западную Европу – не выпускали. И все-таки на бумаге у него получается нечто лучшее, более долговечное, чем у любого игрока людскими судьбами из мира политики: «Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем Государство» (Бродский). Пушкин не просто прокладывает царский путь русской словесности: он сам царь, и потому иногда может позволить себе отклонения от закономерностей литературной традиции. Его свобода – в прокладывании новых путей.

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода.

Россия для Пушкина – это и есть Европа, своеобразная, но все же видящая свое назначение именно в свете общеевропейской Судьбы.

Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. [...] Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. [...] Разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.

(Письмо П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г.)

Отрадно стоять на стороне Пушкина в современной России. Хотя бы потому, что, записываясь в ряды российской пятой колонны, одновременно попадаешь в круг «людей Пушкина». О нем эссеистика Ольги Седаковой и Виктора Ерофеева, о нем пишут Людмила Улицкая и Андрей Битов.  «Империя в четырех измерениях» и «Пушкинский том» Битова как культурный факт сопоставимы с фильмами Звягинцева и сериалами Гай Германики: изложенная языком ума холодных наблюдений и сердца горестных замет правда про Россию сегодняшнюю и всегдашнюю.

Создается впечатление, что апологетам крымнашизма вовсе не нужен Пушкин: этого имени как бы и не слышно в их стане, за пределами отдающих совковым дурновкусием официозных излияний особо одаренных адептов «русской весны». Там живых поэтов все чаще предпочитают затыкать проверенными методами красного террора, только вот с Пушкиным этот номер уж точно не пройдет. И слава Богу. Пусть он будет нашим неудобным собеседником. Ведь нам нужны неудобные собеседники, верно?

http://youtu.be/ZZrDRZCmc_A