Почему одни страны богатые, а другие бедные?

Принято считать, что ответ на вопрос, вынесенный в заголовок этой статьи, должна дать экономика. И действительно, экономисты старались это сделать. Можно назвать работы Ростоу, Шумпетера, Льюиса и многих других. Кроме научного интереса ответ на этот вопрос имеет огромное практическое значение, потому что правильное понимание того, почему это так, позволяет понять, что нужно делать, чтобы отстающим странам догнать передовые. Однако именно практические попытки реализовать советы теоретиков доказали их несостоятельность. Проблема явно выходит за рамки методик, с которыми привыкли работать экономисты. Ещё со времен Адама Смита экономисты рассматривают поведение населения как экономически рациональное, то есть такое, при котором человек всегда стремится к максимальному доходу и готов для этого делать всё возможное. Реальность же этому тезису противоречит. Неслучайно бывший глава ФРС США Алан Гринспен, уходя со своего поста, на котором он пробыл более 18 лет, заявил, что мы никогда не поймём до конца экономические проблемы, пока не разберёмся в мотивах экономического поведения людей.

Однако поведением людей как общественным явлением призвана заниматься не экономика, а социология. Вообще-то социология — это наука, которая должна объяснять развитие общества во всех аспектах, включая экономический.

Именно так понимал задачу социологии её основоположник Огюст Конт. Он называл социологию «социальной физикой» по аналогии с теорией Ньютона и был уверен, что так же, как небесная механика может установить траектории движения планет, социология сможет предсказать развитие отдельных стран. При этом истории Конт отводил именно роль собирателя фактов, касающихся развития отдельных обществ, а из этих фактов, как из кирпичей, социология и должна построить здание теории социума.

Идея оказалась очень востребованной, и целый ряд действительно выдающихся умов попытались воплотить её в жизнь. Почти весь XIX век (а Конт издал свой первый том «Курса позитивной философии» ещё в 1830 году), да и начало XX в., в общественных науках прошли в попытках её реализации. Можно назвать имена Вебера, Спенсера, Дюркгейма, Милля и многих других. Отрицая многие представления Конта, эти учёные, тем не менее, пытались искать закономерности общественного развития. Был создан целый ряд теорий развития общества, из которых самой глобальной и влиятельной оказалась теория Маркса. Когда в 90-х гг. у меня появилась возможность подробнее познакомиться с западной научной литературой, то я был поражён тем, насколько сильно влияние Маркса на западную историографию и антропологию. Немногие из западных учёных называли себя марксистами, но почти все из них пользовались ключевыми положениями социологической теории Маркса, то есть исторического материализма. Например, основное понятие марксизма «прибавочный продукт» (surplus product в англоязычной литературе), прямо или косвенно входит в теоретические построения многих западных историков, эволюционистов и антропологов.

Тем не менее, при всём колоссальном влиянии марксизма на общественные науки, у Маркса был очень большой недостаток: он считал себя не только учёным, но и революционером. Беда в том, что он подгонял свои теоретические выводы под революционные идеи. Для западных учёных признать справедливость положений исторического материализма означало признание утверждений Маркса о необходимости и неизбежности революций с последующей победой коммунизма. Конечно, это было невозможно. Нужно было теоретически опровергнуть Маркса и доказать, что его теория некорректна.

В разных общественных науках борьба с марксизмом велась с использованием различных теорий. Например, в экономике в качестве опровержения Маркса большую популярность получил маржинализм, в котором трудовая теория стоимости заменяется теорией полезности. Таким образом, прибавочной стоимости просто не может быть. В социологии также возник ряд теорий, основанных на отрицании базовых положений Маркса, например, теоретические построения Вебера или Дюркгейма. Под влиянием такого развития социологии в экономической теории возникло новое течение — институционализм, основателем которого считается американский учёный Веблен. Институционализм изучает эволюцию социальных институтов, например, семья, религия, право и правосудие, государство в целом, и их влияние на экономику через поведение людей, и вообще-то больше пользуется социологическими методами, чем экономическими. Ни о каких классах речь, естественно, не идёт, и марксизм, таким образом, оставался не у дел.

Всё это затянувшееся вступление понадобилось мне, чтобы кратко ввести в курс дела несведущего читателя (у сведущих прошу прощения) и перейти к главной теме — книге двух институционалистов — Аджемоглу и Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты» (В оригинале — Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty). Книга не первой свежести, издана в 2012-м, но интересна тем, что стала мировым бестселлером, имеет положительные отзывы пяти лауреатов Нобелевской премии и таких известных учёных как Фергюсон, Фукуяма, Мокир и др. То есть она показывает, какие теоретические подходы к проблемам развития общества сегодня считаются правильными. Для нас это особенно важно, потому что Украина сейчас находится на «точке перелома», используя терминологию авторов этой книги. Что будет дальше, сможет ли Украина преодолеть тенденции прошлого и начать развиваться ускоренно, или старые наши институты останутся непоколебленными? Попробуем разобраться в этом, а заодно и с теоретической моделью, которую предлагают Аджемоглу и Робинсон.

Итак, есть общественные институты, например суд, полиция, государственный аппарат, налоговая система, государственное устройство и т.д. Эти институты, по мнению авторов книги, могут быть экстрактивными и инклюзивными, причем авторы различают экстрактивные и инклюзивные политические и экономические институты. Экстрактивные экономические институты направлены на то, чтобы извлекать из населения побольше доходов, ограничивая при этом экономическую свободу, а экстрактивные политические институты ограничивают число лиц, принимающих решения по государственным вопросам. И наоборот, инклюзивные экономические институты создают возможность всем желающим свободно заниматься экономической деятельностью, сохраняя за собой при этом большую часть прибыли, а инклюзивные политические институты допускают к управления государством широкий круг граждан. Очевидно, что экстрактивные институты — это плохо, а инклюзивные — хорошо. Преобладание первых делает страну бедной, а вторых — богатой.

Почему же в некоторых странах институты экстрактивные, а в других инклюзивные? Ведь все хотят жить хорошо, а для этого нужно всего лишь сделать выбор в пользу последних. Однако в экстрактивных институтах заинтересована элита, сосредоточившая в своих руках всю власть и присваивающая себе все богатства. В случае перехода к инклюзивным институтам элита эти преимущества теряет и поэтому сопротивляется такому переходу.

Тем не менее, исторические факты свидетельствуют, что переход к инклюзивным институтам всё же происходит. Возникает закономерный вопрос — почему? Авторы считают, что происходит это в так называемых точках перелома, когда случаются события, в корне меняющие ситуацию. Возникает нестабильность, за счёт чего институты могут сделать подвижку в сторону инклюзивности. А дальше постепенно эти тенденции начинают нарастать, так как инклюзивность ведёт к формированию слоя богатых людей, не входящих непосредственно в элиту и поэтому противостоящих ей. Впрочем, всё не так однозначно. Во время очередной точки перелома может произойти возврат к экстрактивности, и всё снова будет печально.

Если анализировать методологию этой книги, то сразу скажу, что считаю институционализм построенным на ложных основаниях. Я много раз в своих статьях и книгах приводил многочисленные факты, которые, как мне кажется, убедительно свидетельствуют, что теория общественного развития Маркса ошибочна. Тем не менее, я считаю Маркса гениальным учёным. Маркс создавал свою теорию полтораста лет назад, когда историки и антропологи ещё только начинали собирать факты о прошлом. Маркс не знал и не мог знать 90% того, что знаем сегодня мы. Тем не менее, обладая редким, а возможно даже исключительным по мощи интеллектом, он понимал общество так, как мало кто мог это делать и в его время, и после этого.

Одним из таких глубоких прозрений Маркса является его тезис о том, что бытие определяет сознание. На первый взгляд кажется, что это не так, ведь человек обладает свободой воли. Да, обладает, но эта свобода ограничена материальными условиями существования. Отсюда следует, что изменения в материальном мире, в котором живёт человек, влекут за собой изменения в его мышлении. То есть материальный мир первичен, а сознание вторично. Институционализм переворачивает эту взаимосвязь с ног на голову, поскольку рассматривает изменения в общественных институтах как первичные. А что такое общественные институты, как не определённые модели поведения людей относительно тех или иных жизненных проблем? Однако общественные институты коренным образом меняются вследствие развития материального мира, в котором существует общество. Изобрели автомобили — возникла дорожная полиция, придумали компьютеры и интернет — государству приходится решать проблемы цифровой безопасности и т.д. Но главное, что под воздействием развития экономики меняются сами люди. Они имеют другие цели и действуют для их достижения по-другому.

Институционализм же рассматривает общественные институты как нечто не зависящее от человеческого сознания, что правильно для отдельно взятой личности, но совершенно не правильно для общества. Поэтому у Аджемоглу и Робинсона эволюция институтов случайна. В периоды между точками перелома происходит дрейф институтов, то есть небольшие изменения, которые хаотичны и случайны, а во время точек перелома случайные обстоятельства, сложившиеся на данный момент в стране, могут изменить траекторию эволюции социальных институтов в любую стороны — как инклюзивности, так и экстрактивности. С этим согласиться невозможно. Опережающее развитие Западной Европы стало очевидным с XV в. и дальше всё более ускорялось, закончившись в середине XVIII — начале XIX в. промышленной революцией, которая вывела Европу в качественный отрыв от остального мира. Это не могло быть случайностью.

В этой связи перейдём к рассмотрению тех исторических примеров, которые приводят Аджемоглу и Робинсон в качестве доказательства своих теоретических выводов. Примеров много, и могу сказать, что авторы просто подгоняют факты под ответы. Например, авторы утверждают, что после закрытия Большого совета и создания наследственной аристократии в самом конце XIII — начале XIV в. начался экономический упадок Венеции (гл. 6). Это совершенно не соответствует фактам. Как раз наоборот. Выстояв в ожесточенных войнах XIV в. со своим главным конкурентом и злейшим врагом Генуей, Венеция в XV в. достигает вершины своего могущества и богатства. Именно с начала XV в. Венеция подчинила себе значительную часть северной Италии, которой владела до объединения Италии в XIX в. К концу XV в. в Венеции жили около 180 тыс. человек, что делало её вторым по величине европейским городом после Парижа¹, при величине государственного бюджета, почти равной бюджету Англии². Всё это плохо согласуется с тезисом об упадке Венеции в это время, как экономическом, так и политическом.

О первых признаках упадка Венеции можно говорить только применительно к XVI в., да и то реальным этот упадок стал только в XVII в., и причины его были не в усилении экстрактивных институтов, а в изменении торговых путей. Неслучайно новость о том, что португальцы впервые привезли морем груз специй из Азии, была расценена в Венеции как такая, хуже которой была только утрата республикой независимости.

Ещё один пример. Как важнейшую точку перелома авторы расценивают эпидемию чумы 1346-1350 гг. Согласно их версии, чума уничтожила половину населения Европы, что сделало рабочую силу дефицитом. Теперь работники могли диктовать свою волю феодалам. И несмотря на Статут о работниках, который предписывал им наниматься на работу за ту же плату, что была до чумы, и запрещал своевольный переход от одного господина к другому, крестьяне сумели добиться освобождения от крепостного права, хотя для этого им пришлось бороться с оружием в руках, как было в Англии во время восстания Уота Тайлера. Таким образом, эпидемия чумы, «чёрная смерть», рассматривается авторами как точка перелома, с которой началось исчезновение феодальных отношений в Западной Европе. В то же время, незначительная разница в институтах в западной и восточной частей Европы привела в этой точке расхождения к тому, что в то время как Западная Европа приступила к формированию капиталистических отношений, на Востоке феодализм только окреп, и крестьяне превратились в бесправных крепостных.

«Нэ так всо это било, савсэм нэ так» — как сказал товарищ Сталин после того, как ему показали фильм о том, как он с Лениным делал революцию. А было вот как. Начиная с XI-XII вв. в Европе наблюдался рост населения. Людей становилось всё больше, что вызвало активное освоение пустующих земель. Но к началу XIV века дефицит земли стал очень острым, образовалась большая армия избыточного населения, которое было готово работать по найму. Именно это привело к освобождению крестьян от крепостной зависимости. Причина проста — экономически мотивированный труд всегда эффективнее труда принудительного. Хотя труд наёмных крестьян приходилось оплачивать, он всё равно приносил феодалу больше выгоды, чем труд крепостных из-под палки. Аналогично не было нужды прикреплять крестьян к земле. «Ты хочешь уйти? Скатертью дорога! На твоё место сразу встанет очередь желающих». Поэтому ещё до эпидемии чумы в Западной Европе начался постепенный процесс освобождения крестьян, а барщина стала заменяться денежной рентой.

Чума прервала этот процесс, то есть не ускорила, а замедлила его, потому что сократила численность населения. Впрочем, сократила не наполовину, как думают авторы книги. Как считают исторические демографы, от чумы умерло около трети населения, а в некоторых странах и меньше. В городах, действительно, смертность от чумы была ужасающей. По мере увеличения числа заболевших, бубонная форма чумы, которую переносят блохи, переходит в лёгочную форму. Эта форма распространяется воздушно-капельным путем и убивает за 12 часов. Достаточно, чтобы капелька слюны при кашле больного попала на кожу здорового, чтобы он заразился. Поэтому города вымирали почти полностью. Но в городах в это время жило порядка 10 % населения. А в селах пространственная изоляция позволяла целым регионам избежать заражения. И авторы снова ошибаются, когда пишут о том, что вся Европа пострадала примерно одинаково. Точно известно, что большая часть Польши не пострадала. Не пошла чума и дальше на восток. Причина проста — плотность населения на востоке Европы была на порядок ниже, чем на западе.

В Западной Европе результат чумы был совсем не такой, как думают авторы. Численность населения восстановилась очень быстро. Механизм этого процесса убедительно показан классиками исторической демографии Ригли и Скофилдом. Рост населения приводит к тому, что часть людей не имеют земли и работы. Социальные механизмы, например родственные связи, церковь и т.п. умереть от голода им не дают, но и в брак они по бедности вступить не могут. После эпидемии или голода появляется свободная земля, рабочие места в городах и эти люди вступает в брак, после чего рождаемость резко возрастает, что быстро компенсирует потери населения³. Кроме того, происходили миграции населения в опустошённые чумой регионы из тех, которые пострадали слабо. Английские историки установили, что уже к середине 1350-х большинство крестьянских участков были вновь заняты⁴. Так что феодалам не пришлось применять Статут о работниках.

Тем не менее, численность населения в Англии всё же начала снижаться. Но произошло это только в конце 1370-х. И причиной была не чума, а снижение рождаемости⁵. Вот тогда-то английские феодалы и попытались закрепостить крестьян, на что ответом и стало восстание Уота Тайлера, и важнейшим требованием восставших был запрет закрепощения. Тогда связь между событиями очевидна, а не так как пишут Аджемоглу и Робинсон: статут о работниках был принят в 1351-м, а восстание Тайлера было в 1381-м. Получается, крестьяне думали 30 лет — восставать или нет? Освобождение же крестьян завершилось лишь в XV в., когда население снова начало расти

Подобных ляпов в книге много. Например, утверждение о том, что развитие атлантической торговли стало предпосылкой Славной революции и быстрого последующего развития Англии. Благодаря тому, что английская корона не смогла монополизировать эту торговлю, в стране возникла большая группа богатых купцов, они-то и сыграли ключевую роль в Английской, а затем и в Славной революциях (гл. 4). Однако совсем рядом с Англией находилась страна, которая имела намного более развитые инклюзивные институты и купцы которой были намного богаче английских. Это Нидерланды, республика, а не монархия, по уровню развития атлантической торговли оставившая далеко позади все страны Европы, не только Англию. Почему же все эти предпосылки не помогли Нидерландам остаться экономическим лидером и раньше всех вступить в индустриальную эпоху? Почему промышленная революция началась всё же в Англии, ведь никакого усиления экстрактивных институтов в Нидерландах не произошло?

Дальше. Славная революция рассматривается авторами как перелом в ходе развития Англии. А вот авторитетные английские историки утверждают, что Славная революция и Декларация Прав не внесла существенных изменений в английскую конституцию и осталась всего лишь декларацией, а все реальные изменения происходили позднее и постепенно⁶. Это была не революция, а эволюция, и происходила она вследствие глубоких экономических сдвигов, в первую очередь развития торговли и появления богатых купцов и финансистов, которые «потянули одеяло на себя» и добились ограничения королевского абсолютизма.

Что такое Славная революция? Когда умер Карл II Стюарт, сын казнённого Карла I, то мужских наследников у него не было, и власть перешла к его брату Якову II, который в отличие от Карла был открытым католиком. Англия была протестантской страной, что уже создавало конфликт. Но хуже всего было то, что Яков поставил себе целью вернуть Англию к абсолютной монархии, каковой она была до революции при покойном его папе. Для этого он создал постоянную армию, чего в Англии обычно не было, страна-то островная, менял судей по своему произволу, ставил удобных епископов и сажал неудобных и т.д. Это было наступление на ограничения королевской власти, установленные после реставрации Стюартов, что очень не нравилось элите.

Тогда группа аристократов написала письмо Вильгельму Оранскому, статхаудеру (фактически наследственному главнокомандующему) Нидерландов с предложением занять престол. Вильгельм был протестант, женатый на дочери Якова и к тому же сын дочери Карла I Стюарта, иначе говоря, племянник Якова, то есть человек не чужой. Нидерланды только что выстояли в войне против союза Англии и Франции, и Вильгельм обратился к Генеральным Штатам (парламенту) с предложением разрешить и профинансировать мероприятие. Штаты решили, что стоит рискнуть, и если получится, то на английском троне будет свой человек, который не допустит больше никаких союзов с Францией. Вильгельм удачно высадился, повторив деяние Вильгельма Завоевателя, и армия Якова, не оказав сопротивления, начала разбегаться. В этой ситуации Вильгельм Оранский и стал королём. Неудивительно, что он согласился на принятие Билля о Правах.

В истории полно примеров, когда иностранец, ставший королем, шёл на большие уступки местной элите. Можно вспомнить Генриха Валуа, будущего короля Франции Генриха III, который для избрания королём Польши согласился на Генриховы артикулы, существенно ограничившие власть короля.

Декларация о правах могла бы остаться пустой бумажкой, как пресловутая Великая Хартия Вольностей, которую заставили подписать Иоанна Безземельного английские бароны, разозлённые тем, что французский король Филипп Август отобрал у него владения во Франции. Эта хартия была благополучно забыта до тех пор, пока её не использовали как аргумент сторонники парламента в противостоянии с Карлом I накануне революции.

Декларация о правах наполнилась реальным содержанием лишь потому, что экономическое развитие Англии сделало это нужным английскому обществу. Я уже писал об этом на ПиМ. Всё то, что Аджемоглу и Робинсон называют инклюзивными политическими институтами, стало реальностью только после промышленной революции, когда в Великобритании появился мощный средний класс, который нуждался в этих институтах для реализации своих экономических интересов.

Конечно, хорошо, что экономисты вместо сочинения замысловатых математических моделей обратились к социологии. Плохо, что они не владеют историческим материалом. Кроме того, понятийный аппарат, предложенный авторами, вызывает больше вопросов, чем даёт ответов. Где проходит грань между экстрактивными и инклюзивными институтами, то есть где кончаются первые и начинаются вторые? Зачем вообще изобретать велосипед и увеличивать количество сущностей сверх необходимого, когда существует понятие экономической и политической свободы? Это понятие всё объясняет — от абсолютной несвободы и нищеты в Северной Корее, до почти полной свободы и процветания в Гонконге, Сингапуре, Швейцарии.

Можно сделать вывод, что ничего нового в науку своими идеями авторы не внесли и на главный вопрос — почему одни страны богатые, а другие бедные — так и не ответили. Вряд ли можно считать открытием тот факт, что страны с экономической и политической свободой имеют высокий уровень жизни, а страны, где эти свободы ограничены, живут плохо. Самое главное объяснить, почему в одних случаях переход к свободной экономике происходит, а в других нет. Авторы, безусловно, правы в том, что от экономической и политической несвободы выигрывает коррумпированная элита, которая поэтому заинтересована в сохранении этих несвобод на благо себе и во вред обществу. Правда и то, что власть эта элита утрачивает в результате борьбы с ней объединения общественных сил, которые хотят больших свобод. Однако почему после долгих лет несвободы эти силы вдруг объединяются и добиваются победы? По логике авторов книги, переход от несвободы к свободе случаен, с чем трудно согласиться.

Если мы обратимся теперь к политической и экономической ситуации в Украине, то нам придётся признать, что в Украине экономические свободы сильно ограничены, и по этому показателю мы в самом низу различных рейтингов, и живём, естественно, бедно. Хотя с политическими свободами у нас не так плохо, но почему-то использовать их для увеличения экономических свобод у нас не получается. Случайно ли это?

Я уверен, что нет. Подавляющая часть нашего общества дремуче невежественна в том, что между экономической свободой и их благосостоянием есть прямая связь. Они по-прежнему мыслят советскими понятиями и уверены, что это государство должно развивать экономику, строить предприятия и повышать зарплаты. Предприниматели для них — жулики и проходимцы, в лучшем случае, люди, потерявшие работу на госпредприятии и вынужденные выживать, торгуя чем придётся. Для этой массы населения все экономические проблемы замыкаются на государстве, и если народ живет бедно, то это только потому, что чиновники вкупе с олигархами обворовывают государство, не оставляя денег на хорошие зарплаты, развитие и экономический рост.

Широкие массы нашего населения враждебны рынку и экономическим свободам. Решение экономических проблем для них состоит в том, чтобы откуда-то вдруг взялся герой, честный и самоотверженный, который не будет думать о своём благе, а только о народе. Поэтому он наведёт порядок, пересажает всех воров, крадущих народные деньги, и начнёт хозяйствовать, строить новые предприятия и повышать зарплаты. В этом народном образе явственно проступают черты Лукашенко, Кучмы, Януковича и прочих «крррепких хозяйственников», так осточертевшие тем, кто не входит в эти самые широкие массы.

Ну а те люди, которые не входят, все образованные, читающие, думающие и т.п., они понимают важность экономических свобод? Есть ли на сегодня консенсус среди самой образованной части нашего общества в том, что для решения наших проблем жизненно важно создать благоприятный климат для развития бизнеса, ограничить произвол чиновников, защитить права собственника? Понимают ли эти люди, что только они могут и должны объединиться, чтобы вырвать у коррумпированной элиты все эти свободы, эти пресловутые инклюзивные экономические институты?

Я в этом сильно сомневаюсь. Президентская кампания близится к завершению. Пора подумать о парламентских выборах. Кого мы увидим на старте этих выборов? Батькивщину, Слугу народа, Радикальную партию, Оппоблок — За життя? Громадянську позицию, БПП, Самопомощь, и другие партии, называющие себя демократическими? Все эти партии либо откровенно антирыночные (а некоторые ещё и антиукраинские), либо имеют невыраженную, нечёткую позицию в отношении экономических свобод. Где партии, а лучше одна, объединённая, провозгласившая достижение экономических свобод как свою главную цель? С конкретным указанием мер — например, отмена ограничений на частную собственность на землю, выборность судей, введение налога на выведенный капитал вместо налога на прибыль и т.п.? А если такие есть, где их общественная поддержка? Почему о них ничего неизвестно? Где пропаганда идей свободы предпринимательства? К сожалению, всего этого нет. А если нет, возможно ли объединение общественных сил, которые только и могут, как об этом вдохновенно пишут Аджемоглу и Робинсон, преодолеть сопротивление коррумпированной элиты и ввести инклюзивные экономические институты? Очевидно, что нет, а значит не будет никакой «точки перелома» и ускоренного экономического развития. Чуда не будет, всё хорошее в этом мире — это результат целенаправленных усилий. Если вы к этому не готовы, то и не надейтесь на изменения к лучшему.

¹ Norwich, J. J. A History of Venice. N.Y., 1982, р. 494.

² Braudel F. Civilization and capitalism. 15th-18th Century v. III, L. 1984, р. 120.

³ Wrigley E.A., Schofield R.S. The population history of England. A reconstruction. 1997. pp. 333, 363.

⁴ Britnell R., Dodds B. Agriculture and rural society after the Black Death: common themes and regional variations. 2009. р. 22.

⁵ Fisher D.H. The great wave. Price revolutions and the rhythm of history. 1996. рр.45-51.

⁶ Coward B. The Stuart Age: a history of England 1603-1714. 2014, рp. 368, 374.