Наш мир построен эмоциональными войнами. Часть 2

По сути, политические предпочтения закрывают наши глаза или открывают их по отношению к тем, кого мы любим, или к тем, кого ненавидим. Мы видим то, что подсказывают нам политические предпочтения. Политические «очки» одного не совпадают с политическими «очками» другого. Они могут видеть совершенно противоположные вещи, глядя на один и тот же объект.

Например, в порядке одного из экспериментов участники должны были оценить достоверность 16 новостных заголовков, 8 из которых были настоящими, а 8 — фейковыми. Политическую поляризацию проверяли на отношению к коронавирусу.

В результате эксперимента было обнаружено, что те испытуемые, которые были более привержены политическому консерватизму, менее точно могли различать реальные и фейковые заголовки. Консерватизм также оказался связанным с ощущением меньшей личной уязвимости от вируса и его менее серьёзной оценкой. Консервативные участники скорее верили в то, что вирус является результатом конспирологии, что медиа преувеличивают риски. Действия президента Трампа они воспринимали более позитивно. Одобрение Трампа было связано с меньшим знанием о вирусе, а это, в свою очередь, делало более естественным для них фейковые заголовки.

Один из авторов исследования говорит: «Наш ответ на угрозу разительно зависит от наших политических представлений. Это, вероятно, от того, что люди получают информацию от президента (или отказываются от неё) и отличий медиа, откуда люди берут свои новости. Говоря более обобщённо, исследование демонстрирует, как тяжело привязывать проблему к политическим различиям, даже когда это вопрос общественного здоровья, важный для всех».

В самом исследовании звучит ещё и такая фраза: «Идеологические консерваторы в целом более чувствительны к угрозам, чем либералы, поскольку они рассматривают мир как более опасное место».

К сожалению, по нашим сегодняшним партиям трудно понять, за кого они, поскольку они акцентируют только один параметр: они пропрезидентские или оппозиционные.

Кстати, у этого соавтора была ещё одна работа, где было исследовано влияние типа одежды (формальная или обычная) на когнитивные тексты. Оказалось, что формальный стиль одежды увеличивает абстрактное мышление, что является важным для креативности и долгосрочного стратегирования. То есть эксперимент продемонстрировал, что этот эффект связан с чувством власти.

По сути, перед нами вновь вариант мягкой силы, который может усиливать или сознательно даже ослаблять жёсткую силу. И мягкая сила строится принципиально на позитивных эмоциях, поскольку она должна привлекать к себе, а не отталкивать. Это как бы сознательное порождение симпатий. Мягкая сила работает как генератор позитива. Страны таким образом пытаются как бы «обезоружить» своих оппонентов и противников.

Най писал: «Когда Китай резко развил свои ресурсы жёсткой силы, его лидеры поняли, что будет лучше, если это будет сопровождаться развитием мягкой силы. Это разумная стратегия, поскольку рост китайской жёсткой военной и экономической силы может напугать его соседей. Если же совместить этот рост с увеличением его мягкой силы, Китай сможет ослабить стимулы для антикитайских коалиций».

И ещё: «Китайские официальные лица пригласили меня на частные консультации насчёт увеличения китайской мягкой силы. Мой ответ всегда одинаков. Я сказал, что Китай должен понять, что большая часть китайской мягкой силы исходит от гражданского общества, а не от правительства. Пропаганда не пользуется доверием и поэтому не привлекает. Китай должен дать больше возможностей талантам из своего гражданского общества, хотя это трудно согласовать с жёстким партийным контролем. Китайская мягкая сила сдерживается его территориальными спорами с соседями. Создание Института Конфуция для обучения китайской культуре в Маниле не порождает привлекательность, если китайские морские суда преследуют филиппинские рыболовные лодки в 200 милях от береговой линии. Когда я сказал это на телевизионной панеле в Давосе в 2013 году, Ван Джанглин, богатейший человек Китая, прервал панель, критикуя меня за “причинение вреда чувствам китайского народа”» (там же).

История эмоций является важной частью истории человечества (см., например: Reddy W.M. The Navigation of Feeling: A Framework for the History of Emotions. — Cambridge, 2001, — и блог этого автора по истории эмоций). Человек прошлого был более эмоциональным, постепенно развитие цивилизации заставило его взять себя в руки, как бы разнообразие своего реагирования на мир. Сегодня человек, наоборот, ищет эмоции вовне — в кино, книгах, телесериалах, видеоиграх. Продажа эмоций — самый прибыльный бизнес. Все новые детские герои высоко эмоциональны, например, воскрешение из прошлого динозавров для целей порождения новых эмоций в детском и взрослом кино.

Сильные эмоции ведут к террористическим актам. Как пишут исследователи: «Эпидемия стресса является глобальной, и, с ростом населения, количество людей, которые могут принять участие в совершении экстремальных действий, скорее всего, будет расти. Хотя внешняя защита будет минимизировать частоту и объёмы варварских актов, структуры эмоционального мозга являются проблемой и решением. Чем больше стресса будут иметь люди на земле — метаболического, физического и эмоционального, — тем больше экстремального будет в жизни. Забота о состоянии других может вернуться бумерангом в виде улучшения безопасности вашей собственной семьи и сообщества».

К работе с эмоциями подключают и искусственный интеллект. У военных есть проблема с автономными устройствами типа дронов и моральной ответственности за их действия. Один из выводов таков, что сокращение человеческого участия в управлении ведёт к меньшей вине за негативные последствия и большему позитиву за позитивные. Всё это свидетельствует о всеобъемлющей проблеме человечества, которая спрятана в эмоциях.

Всплески эмоций могут скрывать правду, когда за ними реально ничего нет. Есть красивое наблюдение В. Пелевина: «У меня есть подозрение, что на уровне сути в России вообще ничего никогда не меняется. Происходит нечто другое — к вам в гости постоянно приходит один и тот же мелкий бес, который наряжается то комиссаром, то коммивояжером, то бандитом, то эфэсбэшником. Главная задача этого мелкого беса в том, чтобы запудрить вам мозги, заставить поверить, что меняются полюса, в то время как меняются только его наряды. С этой точки зрения история России — это просто история моды».

Г. Павловский тоже рассуждает о постсоветском времени: «Коммунистическая идеократия была как бы неповоротлива, но она была идейным образованием. До самого последнего момента оставались какие-то идеи, с которыми можно спорить. Но у новых идей не было никаких других принципов, кроме отрицания советской власти, и поэтому буквально сразу после Беловежских соглашений возник вакуум. А для меня он стал ясен ещё раньше — уже во время первой инаугурации Ельцина… Стоит посмотреть эту речь. Это какая-то невероятная смесь. Фьюжн. Гибрид самых несовместимых тем. Там и демократия, там и великая Россия. Там Россия — правопреемница Украины и Белоруссии, между прочим. Уже тогда, в девяносто первом году. И князь Владимир там тоже есть. Это была опасная пустота, которая заполнялась креативностью. Нам приходилось в каком-то смысле изобретать заново принципы работы политической системы — кто как мог, кто как умел. Союз похоронила советская демократическая интеллигенция, но на другой день оказалось, что она не может ничего предложить новому государству, новой системе. Её взгляды формировались в “Новом Мире” Твардовского — что с ними было делать в эпоху войны в Заливе, например?».

Мы живём в мире, где разрешены все идеологии. Но особой популярностью почему-то пользуется то, что можно обозначить как «отсутствующая идеология». Советский Союз обладал, вероятно, самым большим отрядов идеологов в мире, если не считать, конечно, Китая. Они как-то исчезли вместе со своей идеологией, за которую столь пламенно воевали, отправляя её противников в лагеря.

Теряя внятные идеологии, мир теряет и разные модели себя. Когда все будут двигаться по одной и той же карте, они не достигнут никакой иной точки, что не всегда хорошо.

Перестройка была редким вариантом истории, когда страна всеми своими ресурсами, в первую очередь пропагандистскими, воевала сама с собой. Она стреляла пропагандистски и эмоционально сама в себя — и в конце концов победила, что и привело к смене её идеологии.

Запад эмоционально стал более привлекательным, хотя никто не знал его реально, вся информация пришла из медиа. В результате медиа-картинка Запада победила советскую реальность. При этом она реально победила её задолго до перестройки, которая лишь сначала эмоционально, а потом и юридически оформила этот переход. Переход, совершённый в умах, оказался сильнее идеологических баталий, которые велись в телевизионных передачах и университетских аудиториях при преподавании идеологических предметов. Отдельного министерства идеологии не было, поскольку вся страна была таким министерством, порождавшим идеологически ориентированные газеты и журналы, книги и фильмы, а победила человеческая эмоция…