Обвиняй не экономику, а государственную политику

Примечание редактора. Публикуем перевод статьи Project Syndicate о тонкой грани между критикой экономики и государственной политики. Тема крайне актуальна, ведь экономистов принято обвинять в чём угодно, от очередного мирового кризиса до убийства Авраама Линкольна; в большинстве таких обвинений отсутствует даже намёк на анализ государственной политики, который должен присутствовать в любом глобальном утверждении такого плана. Впрочем, даже на Западе этот контраст понимают далеко не все, что тут сказать о нашем народе? Простите, но в статье много упоминаний медицины, а также аналогий с её учебным процессом: так надо. С помощью сравнений автор анализирует современные подходы к исправлению ошибок, влияющих на жизнь целых стран.

В наше время принято обвинять экономистов во всех бедах мира. Критики считают экономические теории ответственными за рост неравенства, недостаток хороших рабочих мест, финансовую неустойчивость и прочие недостатки. Но хотя критика может подтолкнуть экономистов к более активным усилиям, концентрированный натиск на профессию непреднамеренно отвлёк внимание от дисциплины, которая должна брать на себя больше вины: государственная политика.

Экономика и государственная политика тесно связаны, но они не совпадают и не должны рассматриваться как единое целое. Разве экономика — это государственная политика, физика — инженерия, а биология похожа на медицину? В то время как физика является фундаментальной научной основой для разработки ракет, Исаак Ньютон не несёт ответственности за катастрофу космического челнока «Челленджер». И отнюдь не биохимия была виновата в смерти Майкла Джексона.

Физика, биология и экономика как науки отвечают на вопросы о природе мира, в котором мы живём, порождая то, что историк экономики из Северо-Западного университета Джоэл Мокир называет пропозициональными знаниями. Инженерия, медицина и государственная политика, с другой стороны, отвечают на вопросы о том, как изменить мир особым образом. Это приводит к тому, что Мокир называет предписывающими знаниями. Хоть в инженерных школах и есть физика, а медицинские учебные заведения преподают биологию, данные профессиональные дисциплины во многих отношениях отделены от лежащих в их основе наук. Фактически, разрабатывая свои собственные критерии совершенства, учебные планы, журналы и карьерные пути, инженерия и медицина стали отдельными видами.

Институты государственной политики, наоборот, вовсе не подверглись эквивалентной трансформации. Многие из них даже не ищут своих преподавателей, открыто используя профессоров фундаментальных наук (экономика, психология, социология или политология). Школа государственной политики в Гарварде имеет собственный факультет, но в основном набирает только что выпущенных кандидатов в области фундаментальных наук и дальше продвигает их на основе своих публикаций в ведущих журналах этих наук.

Политический опыт, добытый до получения профессорского звания, не приветствуется и встречается крайне редко. Даже штатные преподаватели имеют удивительно ограниченное взаимодействие с миром из-за преобладающей практики найма и страха. Главная причина опасений: внешнее взаимодействие [якобы] может повлечь за собой репутационные риски для университета. Чтобы компенсировать это, школы государственной политики нанимают таких профессоров-практиков, как я, получивших опыт работы в политической сфере, но ранее и в других местах.

Вы можете подумать, что школы государственной политики применяют аналогичный подход к медицинским школам. В конце концов, и врачи, и специалисты в области государственной политики призваны решать проблемы и диагностировать соответствующие причины. Они также обязаны понимать множество возможных решений, выяснить плюсы и минусы каждого из них. Наконец, им нужно знать, как реализовать предложенный вариант и оценить, работает ли он.

И всё же большинство школ государственной политики предлагают магистерские программы, рассчитанные только на один или два года. Они имеют небольшую докторскую программу, структура которой аналогична естествознанию. Это плохо сочетается с тем, как те же медицинские школы готовят врачей и повышают их дисциплину. Медицинские учебные заведения (по крайней мере, в Соединённых Штатах) принимают студентов лишь после того, как они завершили четырёхлетнюю программу обучения в колледже, в которой они прошли минимальный набор соответствующих курсов. Затем студенты-медики проходят двухгодичную программу обучения, главным образом, в классе. После этого проходит ещё два года, в течение которых будущие специалисты чередуются по разным кафедрам в так называемых «учебных больницах», где их учат, как всё делается на практике.

По истечении четырёх лет молодые врачи получают диплом. На этом история не заканчивается: затем они начинают резидентуру на срок от трёх до девяти лет (в зависимости от специальности) в учебной больнице, где сопровождают старших врачей. Однако на этом этапе на будущих специалистов возлагаются всё большие обязанности. После обучения в аспирантуре (от 7 до 13 лет) врачам, наконец-то, разрешается практиковать «без присмотра». Хотя некоторые из них получают дополнительные стипендии в специализированных областях.

В отличие от этого, государственные школы, по сути, перестают обучать учащихся после того, как они в течение первых двух лет обучаются в классе, и (кроме программ PhD) не предлагают многолетнего дополнительного обучения, которое предоставляют те же медицинские школы. И всё же модель учебной больницы может быть эффективной и в государственной политике.

Возьмём, к примеру, Лабораторию роста Гарвардского университета, которую я основал в 2006 году после двух весьма успешных политических мероприятий в Сальвадоре и Южной Африке. С тех пор мы работали в более чем трёх десятках стран и регионов. В некоторых отношениях лаборатория действительно выглядит как учебно-исследовательская больница. Она сфокусирована как на исследованиях, так и на клинической работе по обслуживанию «пациентов» (в нашем случае, правительств). Кроме того, мы набираем недавних выпускников аспирантуры — эквивалент свежеиспечённых докторов наук — и выпускников магистерских программ (например, студенты-медики после первых двух лет обучения в школе). Также нанимаем выпускников колледжей в качестве научных сотрудников или «медсестёр».

Решая проблемы наших «пациентов», лаборатория разрабатывает новые диагностические инструменты, определяющие природу ограничений, с которыми они сталкиваются, а также терапевтические методы их преодоления. И тогда мы работаем вместе с правительствами для реализации предложенных изменений. Это действительно тот момент, где мы учимся больше всего. Таким образом, учёные гарантируют, что теория информирует практику, а полученные ими знания помогают в дальнейших исследованиях.

Правительства склонны доверять Лаборатории, потому что у неё нет мотива получения прибыли. Есть простое желание учиться, одновременно помогая заинтересованным лицам решать их проблемы. «Резиденты» остаются с нами в течение трёх-девяти лет, прямо как в медицинской школе, и часто после своего ухода занимают руководящие должности в правительствах своих стран. Вместо того чтобы использовать наш приобретённый опыт для создания «интеллектуальной собственности», мы даём его через публикации, онлайн-инструменты и курсы. Нашей наградой являются другие, принимающие наши методы.

Такая структура не была запланирована: она только появилась. Эти концепция не была «прислана сверху», но нам было разрешено развиваться. Однако, если бы идея этих «учебных больниц» была принята (скорее всего, речь идёт о постоянном использовании — ред.), они могли бы радикально изменить способ, которым государственная политика продвигается, преподаётся и ставится на службу. Может быть, хоть в таких условиях люди перестанут обвинять экономистов в вещах, которые никогда не были их обязанностью.