От короля-гражданина к королю-груше: Как Франция искала «золотую середину»

Франция в своём развитии прошла через несколько революций. И если первая отличилась террором и переходящими одна в другую диктатурами, то вожди второй старались всеми силами этого избежать. Получилось опять не очень.

На пути к новой революции

После разгрома Наполеона державы-победительницы, собравшиеся на Венский конгресс, договорились восстановить на престоле династию Бурбонов в лице Людовика XVIII (варианты, к слову, были. Моро, как мы помним, выступал за республику, российский император Александр хотел оставить у власти малолетнего сына Наполеона при регентстве Марии-Луизы Габсбург, даже Жан-Батист Бернадот был не против поменять шведский престол на французский), и 3 мая 1814 года Бурбоны торжественно въехали в Париж. Потом последовали Сто дней, когда Наполеон на короткое время вернул себе власть, но осенью 1815 года Бурбоны были снова возвращены на трон. Однако все понимали — возврат к абсолютной монархии уровня 1789 года невозможен, поскольку, как писал (даже) российский политик граф Уваров, «французский народ почувствовал свою силу, и такого не допустит». Да и идеология коалиции за 20 лет войны поменялась — из защитников абсолютизма они теперь превратились в «освободителей» и «борцов с тиранией Бонапарта». И, несмотря на то, что Франция до 1818 года оставалась под оккупацией (из Парижа союзные войска, правда, ушли почти сразу), были приняты меры к установлению стабильной и поддерживаемой народом власти.

Поэтому возвращение Бурбонов началось, внезапно, с либеральных реформ, отчасти раскрутивших гайки, закрученные Первой империей. 4 июня 1814 года Людовик XVIII даровал своим подданным Конституционную Хартию. По ней в стране утверждалась парламентская монархия с двухпалатным парламентом из наследственной Палаты пэров и выборной (мужчины старше 30 лет, платившие 300 франков налогов, могли избирать мужчин старше 40, плативших 1000 франков) Палаты депутатов. Была отменена цензура прессы (да, журналиста всё равно можно было посадить за клевету, госизмену и такое прочее, но уже ПОСЛЕ того, как материал был напечатан. При Наполеоне действовало право предварительной цензуры, то есть нужно было просить разрешение на публикацию). Армия была сокращена почти втрое — до 200 тысяч штыков, причём первые несколько лет призыва в неё просто не было. При этом позитивные наработки предыдущей власти — вроде «Кодекса Наполеона», защищавшего частную собственность — были сохранены.

В общем, первое время всё было сравнительно неплохо. Но в 1824 году умирает бездетный «Желанный король» Людовик XVIII, и закон о престолонаследии возводит на трон его брата — Карла Х, бывшего графа д’Артуа, лидера наиболее упоротых бескомпромиссных легитимистов. Позиция Карла была проста. Как он сам говорил: «Когда я еду по Парижу, то французы кричат: ˮДа здравствует король!ˮ, — а не ˮДа здравствует Хартия!ˮ. Это значит, что народ любит короля, а не Конституцию». В общем, аз есьм царь, а кто против — идите лесом. Тревожные нотки начали чувствоваться ещё во время коронации нового короля. На ней были полностью восстановлены средневековые традиции и обряды, вплоть до церемониального «исцеления золотухи королевским прикосновением».

Одним из первых законопроектов, внесённых партией нового короля с говорящим названием «Ультра», стали — выделение миллиарда франков из бюджета на компенсацию пострадавшим от Великой революции, закон о святотатстве (вводивший уголовное наказание вплоть до смертной казни за оскорбление религиозных святынь) и попытка запрета дробления наследства для семей, которые платят менее 300 франков налога (последний, впрочем, не прошёл). Карл сразу настроил против себя значительную часть парламента и прессы, и ему буквально приходилось выгрызать продление срока каждому новому кабинету. Шесть лет правления прошли в непрерывных склоках, митингах, протестах и парламентских кризисах. Король упорно назначал премьеров-реакционеров (сначала де Вилье, потом Полиньяка), Палата — так же упорно пыталась выразить им вотум недоверия.

Революция начинается

На выборах 5–19 июля 1830 года всё рухнуло. Партия «Ультра» с треском проиграла, набрав 104 места против 274 у либералов из партии «Доктринёров». Стало ясно, что новое правительство Карл уже не сможет контролировать. И тогда король находит в Конституционной Хартии пункт о том, что он, как гарант нацбезопасности, может вводить чрезвычайное положение в стране. «О!» — подумал Карл, и 25 июля подписывает четыре диктаторских закона ордонанса, которые, по сути, отменяли весь конституционный порядок. Первый ордонанс распускал только что собранную Палату депутатов. Второй — изменял избирательный закон, резко повышая имущественный ценз. Третий — назначал новые выборы уже по новым правилам. И, наконец, четвёртый — вводил предварительную цензуру и закрывал либеральные газеты и журналы.

Собственно, из-за четвёртого пункта всё и началось. Уже 26 июля в Париже начались протесты студентов, журналистов и печатников. Ведущие оппозиционные издания «Насьональ», «Глобус» и «Время» проигнорировали запрет и выпустили новые номера, естественно, как следует пройдясь в них по правительству. Когда на следующий день жандармы и полиция двинулись опечатывать запрещённые газеты, то они встретили жёсткое сопротивление на всех уровнях. Слесари отказывались вскрывать замки оппозиционных газет. Протестующие бросали камни в полицию. Появились первые баррикады.

Видя, что начинается, в Ратуше Парижа собираются крупнейшие олигархи города и страны, в том числе банкиры Жан Лафит и Казимир Перье. Банкиры и промышленники однозначно выступили за поддержку революции. И уже к полудню все заводы и магазины Парижа были закрыты, рабочие вышли на улицы и присоединились к протестующим. Было разбито несколько оружейных лавок, началась раздача оружия. Первый убитый и раненые появились уже вечером того же дня.

Восстанию помогала и нерешительность властей. Карл бросил на подавление протестов части парижского гарнизона под командованием маршала Мармона. Однако Мармон, в своё время дважды предавший Наполеона и подписавший капитуляцию Парижа в 1814 году, прекрасно понимал, что с ним сделают парижане, если он их разозлит. Поэтому войскам было отдан приказ — стрелять только в самых крайних случаях, действовать преимущественно мирно, держать ключевые точки и разбирать баррикады.

Тут стоит отметить один факт. Париж того времени — это не известный нам сейчас город широких бульваров. Тот Париж оставался средневековым городом узких улочек. Поэтому, когда войска Мармона разобрали первые баррикады и вошли в рабочие кварталы, кольцо баррикад быстро схлопнулось за их спиной. Оставшись в окружении без воды (июль был жаркий), еды и подвоза боеприпасов, королевские войска быстро сдались, частично перейдя на сторону восставших. 29 июля пал Лувр, и видя из окна бегущих швейцарских гвардейцев, преследуемых восставшими, экс-глава МИД Талейран сказал: «Сегодня, за пять минут до полудня, Бурбоны старшей линии перестали править во Франции». К концу дня стало ясно, что город в руках восставших. Король Карл из Сен-Клу, ещё, правда, некоторое время пытался сохранить власть, сформировав новое правительство с участием Казимира Перье, но его уже мало кто слушал. Переговоры зашли в тупик, и лидеры революции начали решать вопрос о том, кто станет новой верховной властью во Франции.

«Король-гражданин»

Изначально планировали провозгласить республику. Уже нашли и временного президента — 73-летнего лидера «Доктринёров», героя Войны за независимость США и Великой французской революции генерала Лафайета. Но было одно «но».

Дело в том, что олигархи из Ратуши, по сути, контролировавшие революцию, за редким исключением были против республики. Великая Французская революция тогда воспринималась событием неоднозначным — Первая республика виделась периодом анархии, приведшей к тирании. Скептически к опыту 1789–1815 годов относилось и большинство лидеров либералов — для них та революция была торжеством черни. Они же хотели сделать всё цивилизованно, умеренно, без крови и… либерально, что ли. Поэтому уже 30 июля в Париже появились листовки, где в чёрных красках были описаны последствия провозглашения республики: разруха, анархия, новый конфликт с Европой. Но возникает вопрос: если сохраняем монархию, то кому отдать корону? Карл Х и его наследники явно отпадали. Была идея восстановить на троне Бонапартов в лице Наполеона II, но её тоже отклонили. И тут на сцене появляется Луи-Филипп Орлеанский.

Луи-Филипп был сыном Филиппа Орлеанского, кузена Людовика XVI. Его отец в 1792 году выступил за республику и даже сменил фамилию на Эгалите — «равенство», что не спасло его от гильотины. Сам Луи-Филипп прожил обычную жизнь французского аристократа времён Революции: бегство, скитание по Европе, пребывание при дворе короля в изгнании Людовика XVIII в Митаве (Елгаве, современная Латвия), потом возвращение во Францию с союзными войсками. Луи-Филипп был дружен с Карлом Х, хотя и не разделял его политических взглядов. Но вот чем он отличался, так это имиджем, который смог себе создать. Луи-Филипп сознательно культивировал образ «человека, близкого буржуа». Он демонстративно высказывал пренебрежение придворному этикету и общался с недворянами. Его дети обучались в обычной (хотя и дорогой частной) школе. Он часто ходил по городу в сюртуке и с зонтиком (что для того же Карла было неприемлемо). Он умел нравиться.

И вот в тот момент, когда всем стало ясно, к чему, собственно, идёт революция, Луи-Филипп начинает тайные переговоры с лидерами Палаты депутатов и Лафайетом. И в итоге, когда 31 июля происходит провозглашение новой власти во Франции, Лафайет выходит вместе с Луи-Филиппом на балкон, целует его и говорит, что герцог Орлеанский куда более достоин быть правителем Франции, чем он сам. «Республиканский поцелуй подарил Франции монархию», — запишет современник. 3 августа от престола отрекается Карл Х, и Луи-Филипп становится новым (хотя и не вполне легитимным) французским королём. Так начинается Июльская монархия, или «эпоха золотой середины».

Новая власть действительно всеми силами пыталась найти «золотую середину» между анархией Первой республики и абсолютной монархией Бурбонов. Поэтому даже в реформах первым делом старались выдержать баланс и не допустить скатывания к «демократии» (слово тогда было почти ругательным и обозначало власть черни и популистов). Впрочем, кое-что было сделано. Избирательный ценз был снижен вдвое, возраст для депутатов снижен до 30 лет. Были отменены «июльские ордонансы» и свобода слова была восстановлена. Новый король постоянно заигрывал с революционными и наполеоновскими традициями — государственным флагом снова стал триколор, улицам Парижа и других городов были возвращены названия образца 1814 года (да, названия улиц Парижа неоднократно меняли туда-обратно), были подтверждены титулы наполеоновских маршалов, в 1840 году произошло пышное перезахоронение самого Великого Корсиканца в Париже. Параллельно с этим Луи-Филипп пытался быть ближе к народу. Он всячески подчёркивал конституционный характер своей власти, именовался не «королём Франции и Наварры», как Бурбоны, а «королём Французов», лично посетил первое заседание новособранного парламента (при Реставрации было наоборот — депутаты являлись к королю на поклон). Не отложил он и своих привычек прогуливаться по городу без охраны, и добавил новую — каждое утро выходить на балкон Тюильри и приветствовать собравшийся поглазеть на него народ. В общем, всячески демонстрировал свой публичный статус «короля-гражданина».

Помогло ли это? На первое время — да. Первые пара лет после революции ознаменовались скорее борьбой за сохранение власти. Дело в том, что сторонники Бурбонов попытались устроить вторую Вандею, и у них почти это получилось. Почти — в том числе потому, что власть уже знала, как действовать. К тому же ещё во времена первой революции в Вандее были осознано сведены лесные массивы — так что, как в анекдоте, стало негде партизанить. В итоге вандейских повстанцев (командовала ими, к слову, женщина — герцогиня Беррийская Мария-Каролина) уничтожили за три неполных года. Попытка же легитимистов устроить восстание в Париже зимой 1831 года привела к стычке со сторонниками правительства, когда тех, кто надел белые кокарды, били всем городом.

Король-груша

Но все эти успехи были важны только до поры до времени. Чем дальше, тем больше правительство Франции трансформировалось из либералов в консерваторов. Главную причина уже была названа выше — они очень боялись повторения сценария первой революции. Поэтому руководство было изначально передано в руки людей основательных и «крепких хозяйственников».

Первым премьером Июльской монархии стал банкир Казимир Перье, как мы помним, один из организаторов революции и прихода к власти Луи-Филиппа. Его унесла знаменитая эпидемия холеры 1832 года, после чего к власти пришёл так называемый «кабинет всех талантов». Собственно, это был не кабинет, а четвёрка основных лидеров: наполеоновский маршал Сульт и трое учёных — Брольи (философ и теолог), Гизо и Тьер (историки). Эта четвёрка, сменяя друг друга на высших постах, правила Францией до конца Июльской монархии. (учёный-преподаватель, особенно гуманитарных дисциплин по тем временам — это что-то типа современных говорящих голов из телевизора — публичная и достаточно популярная личность с хорошо подвешенным языком, то есть готовый депутат как минимум).

Важно то, что во главе страны оказались люди, пристально занимавшиеся осмыслением опыта Великой революции. Впрочем, для Тьера и Гизо она не была вполне великой. Первую республику (отчасти справедливо) критиковали за кровавость, разруху, и якобинский террор. Поэтому отцы-основатели Июльской монархии, в общем-то, не хотели повторять 1792-й с его буйством черни. Их идеалом было общество благоразумных и добропорядочных буржуа, платящих налоги и чтящих монархию, аристократическо-олигархическое правление «лучших людей», чьи свободы защищены как от деспотизма короля, так и от буйства низов. Республику же, тем более со всеобщим избирательным правом, они считали злом. Все они исходили из того, что главное — сохранить управляемость страной и не дать ей сползти в анархию. То есть реформы надо проводить медленно и постепенно, ограничиваясь частными улучшениям быта.

В результате случилось неизбежное. Любую революцию достаточно легко спустить на тормозах, прекратив реформы. Революцию в принципе всегда делает небольшая часть общества (в случае с Францией это всегда были парижане), а остальные просто смотрят. Поэтому, если власти сами не знают, куда двигаться дальше, всё может остановиться. Особенно в условиях парламентаризма. Тем более в условиях того парламентаризма, который сложился во Франции после 1830 года, когда политические партии формировались не столько по идеологическому признаку, сколько вокруг какого-то конкретного политика (Тьера, Гизо, Барро), парламентское большинство долгое время было недостижимо, а мажоритарная система приводила к тому, что депутаты считали себя ответственными скорее перед своими избирателями в департаментах, чем перед своей партией, и смена ориентации стала делом обычным. Поэтому Палата депутатов оказалась расколота на множество небольших группировок. Как результат ни один из её созывов (1831, 1837, 1839, 1842, 1846, 1848) не проработал положенных 5 лет, строились и распадались шаткие коалиции, туда-сюда переходили министры, а реформы тонули в хаосе подковёрных игр.

В прошлый раз консолидировать общество помогла война. В 1830 году Франция тоже ждала иностранного вторжения. Из-за военной опасности её армия к 1832 году была увеличена вдвое — до 450 тысяч штыков (что всё ещё было около половины от армии России, но уже выглядело более солидно). Военной угрозой объяснялся и один из самых дорогостоящих проектов Июльской монархии — возведение «стены Тьера» (сети укреплений вокруг Парижа). Стена была возведена в 1841 году за 140 млн франков бюджетных денег, большинство из который благополучно «попилили».

Но постепенно стало понятно, что на сей раз на Францию никто нападать не собирается. Безусловно, император Николай I был бы не против повторить 1814-й, но русским войскам, чтобы идти на Париж, нужно было пройти через Германию, а прусский король Фридрих-Вильгельм недвусмысленно заявил, что Пруссия уже пережила общеевропейский конфликт на своей территории, и он манал это во второй раз, отказав Николаю в проходе. Впрочем, когда правительство Франции захотело помочь восставшей против России Польше, то оно было послано пруссаками по тому же адресу и с той же мотивацией. Прямого конфликта не случилось, и странам оставалось лишь обмениваться колкостями (император Всероссийский упорно не называл Луи-Филиппа «братом», посол Франции не пришёл на открытие Александрийской колонны в Санкт-Петербурге).

Конечно, французская армия нашла себе занятие — в завоевании Алжира, но этот конфликт не смог консолидировать общество. Чем дальше, тем больше ширилась мысль, что Луи-Филипп — это тот же Карл Х, только в профиль и под триколором. Масла в огонь тут подливала пресса, которой революция дала полную свободу. Так, уже в октябре 1830 года начинает выходить журнал карикатур «Шаривари», главред которого Шарль Филипон придерживался радикально-революционных взглядов, и был убеждён, что барыги олигархи и банкиры предали революцию, посадив на трон свою марионетку. Именно Филипон создаёт образ короля-груши (заметив, что лицо нового правителя Франции действительно похоже на этот плод). Поэтому все действия Луи-Филиппа «Шаривари» теперь иллюстрировал карикатурами с грушей на троне.

Не отставали и другие газеты, по полной используя свободу слова. Газеты и журналы того времени выполняли примерно ту же роль, что и современные телеканалы, являясь главным источником массовой информации о событиях в мире. И манипулировать этой самой информацией они научились не хуже. Один любопытный пример — любая уважающая себя французская газета имела своих собкоров-«палатологов» в Палате депутатов. Эти «палатологи» вели своего рода текстовые стримы заседаний, конспектируя выступления, не изменяя ни буквы — в речах депутатов. Однако они совершенно свободно обходились, скажем, с описанием реакции зала. В результате, читая оппозиционные газеты, можно было понять, что правительство не популярно, и его постоянно освистывают, в то время как в репортажах проправительственных изданий мудрым речам министров Палата аплодировала стоя. И это только один наиболее частый метод манипуляции — их было куда больше.

Тут стоит сказать, что газеты находили читателя. Семена, посеянные ещё в первую революцию, дали всходы, и теперь, по крайней мере в Париже, политикой интересовались все. Относительно высокой была и грамотность. С одной стороны, это было хорошо в том смысле, что парижане относительно неплохо представляли себе свои права. С другой  — любой среднестатистический кучер фиакра читал оппозиционные газеты и мог аргументировано пояснить пассажиру, что правительство продажное, страну разворовали и, вообще, при Наполеоне было лучше.

Не было спокойно и в самом стане победителей революции. Банкир Лафит ушёл в оппозицию, создал свою партию и начал топить выступать против Луи-Филиппа с тем же рвением и ресурсами, что раньше против Карла. К середине 1830-х лагерь сторонников Орлеанской монархии окончательно раскололся на враждующие группировки, разница между которыми была не столько в идеологии, сколько в конкретных амбициях их лидеров. Помимо этого, росли различные радикально-республиканские, якобинские, бонапартистские и социалистические движения, отрицавшие строй Июльской монархии как таковой.

А ещё — экономический кризис 1830-го закончился, и экономика вроде бы росла, но вот уровень зарплат оставался низким. Настолько низким, что рабочие не могли нормально обеспечить себя, даже при 10–12 часовом рабочем дне. Это особенно не волновало французское правительство — оно за редким исключением видело своей опорой бизнес, придерживалось либеральных взглядов и считало, что максимум, что можно сделать — это организовать благотворительную помощь наиболее нуждающимся. В общем, проблема пролетариата — это была общая проблема всей тогдашней Европы (Маркс вырос не на пустом месте)… но французские пролетарии за годы революций научились решать проблемы по-своему, причём не только булыжниками, но и огнестрелом.

Сначала рвануло в Лионе. Лионские ткачи уже восставали в голодном 1831 году — под лозунгом «Хлеба или свинца!»; восстание тогда подавляла армия. Но в начале апреля 1834  года Лион восстал снова. Теперь работа была и экономика вроде возрастала, но хозяева фабрик отказались повышать зарплаты. И ткачи снова взялись за оружие. Снова войска, снова несколько дней боёв. Более 10 тысяч ткачей было арестовано и выслано.

Воодушевлённые событиями в Лионе, радикалы из «Общества прав человека» попытались устроить «Революцию 3.0» и поднять восстание в городах на всей территории Франции. Получилось только в Париже, зато эпично. Всё началось с похорон известного республиканца генерала Ламарка, на которых начали звучать лозунги «Долой Луи-Филиппа!». Жандармы попытались разогнать похороны, превращающиеся в акцию протеста. Тогда протестующие достали пистолеты. Итог — три дня боёв, сотни убитых и раненых с обоих сторон, 2000 задержанных, из которых 164 оказались под судом, роспуск парламента (поскольку депутаты-республиканцы оказались в числе участников восстания) — в общем, типичная массовая акция протеста эпохи легального огнестрела (кстати, именно с того времени во Франции начали ограничивать свободную продажу оружия). Эта история привела к нескольким основательным зашкварам для Луи-Филиппа. Во-первых, он бросил на подавление восстания в рабочих кварталах Национальную гвардию Парижа, которую в народе всё ещё ассоциировали с добровольческими батальонами первой революции и считали «нашими ребятами в синей форме». А тут «наши ребята» однозначно выступили за короля, а не за революцию, и впервые стреляли по парижанам на поражение, причём зачастую не разбирая правых и виноватых (история с расстрелом жильцов дома 12 по улице Трансонен, которые просто попали под горячую руку, облетела все газеты).

Во-вторых, когда начался «чудовищный процесс» («чудовищный» в смысле размеров — не каждый день на скамье подсудимых полторы сотни человек), оказалось, что обычные суды склонны оправдывать участников восстания, и Луи-Филиппу пришлось прогнуть законодательство, передав дело на рассмотрение Палаты пэров, которую он сам и назначал. В общем, процесс шёл полтора года — настолько долго, что 28 обвиняемых успели сбежать из тюрьмы, прокопав туннель из тюрьмы Сен-Пеланжи. Суд привлёк и Филипона, обязав «Шаривари» заплатить штраф в 5000 франков за оскорбление короля.

Другие газеты не отставали. Публикация судебных прений в прессе привела к тому, что осуждённые получили своего рода трибуну для пропаганды своих идей. Луи-Филиппа и правительство это бесило, но он до поры до времени не мог ничего сделать.

И тут подвернулся удачный момент. 28 июля 1835 года на бульваре Тампль Луи-Филипп и тогдашний премьер маршал Мортье (тоже из наполеоновской когорты) принимают парад Национальной гвардии и вручают награды за подавление апрельского восстания. Недобитый республиканец Джузеппе Фиески решил воспользоваться ситуацией и отомстить. У Фиески руки явно были из нужного места — он умудрился собрать «адскую машину» (по сути, вариант средневекового «органного ружья» с 24 стволами), из которой в нужный момент выстрелил по королю и свите. 18 человек было убито, включая премьера Мортье. Луи-Филипп был лишь слегка оцарапан пулей. Фиески был пойман и вскоре гильотинирован.

Расстрел правительства был с неким одобрением встречен парижской оппозицией, но вызвал оторопь во французской провинции, где подобные теракты были в новинку. Воспользовавшись ситуацией, Луи-Филипп проводит через правительство законы, усиливавшие репрессивную машину. Была увеличена роль генпрокурора. Приговоры за государственные преступления стали выноситься простым большинством присяжных, а не консенсусом, как раньше (и как сохранялось по обычным делам). Была снова введена цензура прессы — на сей раз ограничительные меры против материалов, оскорбляющих королевское достоинство. Что интересно, это закручивание гаек прошло парламент. Депутаты не меньше короля устали от перманентной революции.

В принципе, с этого момента можно говорить о том, что Июльская революция окончилась, вылившись в создание более демократичного режима, чем было при Бурбонах, но не более того. Власть короля Луи-Филиппа стабилизировалась, хоть на него и продолжали покушаться в среднем 2–3 раза в год. Луи-Филипп больше не ходил по Парижу с зонтиком — это стало банально опасно, да и выходы на балкон Тюильри пришлось прекратить (после того, как с улицы в него выстрелили из карабина). Образ короля-гражданина был отложен. Теперь остался просто король, и постепенно он превращался в короля-грушу.

Нет, конечно, развитие Франции не остановилось. Главное, что было сделано — за десятилетие после Апрельского восстания постепенно стабилизируется политическая система. Хаос группировок вокруг отдельных политиков к 1840-м естественным образом (мажоритарка же) стабилизировался вокруг двух стандартных для тогдашней Европы партий — сопротивление (либералы, Гизо) и движение (консерваторы, Тьер), сменяющих друг друга. Ожила и начала бурно расти экономика. На это наложился общеевропейский технический прогресс (к тому же Франция оставалась научным центром континента) — в 1837 году была запущена первая железная дорога, в 1840-м площадь Согласия впервые осветили газовые фонари. Была проведена успешная колонизация Алжира и провальная попытка колонизовать Вьетнам. Но под всей этой благостью постепенно копились зёрна недовольства. Поэтому следующий же крупный экономический кризис и неурожай 1846 года ожидаемо погубил режим «золотой середины».

В 1848 году Луи-Филипп был вынужден бежать из охваченного восстанием Парижа. Династия Орлеанов пала. Франция вступила в новый этап своей истории.