Подсолнухи

Каждый раз, когда вижу фотографию подсолнечного поля под синим небом, испытываю чувство, что это грёбаный гламурный лубок, абсолютно не настоящий и не реальный.

Подсолнухи — они не такие.

Они — это висящие вниз пожухлые головки, которые пулемётной очередью колотятся по броне несущегося БТР — бам-бам-бам-бам…

Это летящие из-под траков «мишки» клубы рыжей донбасской пыли и гари от движка с давленой семечкой, отчего внутри брони на губах невыносимый вкус и запах. Те, кто сверху брони, превращаются в пыльные фигуры с коричнево-чёрными лицами и белыми глазами. Ты смотришь сквозь «очко» прицела и открытую «ресничку» у водилы на задницу «мишки» в пятнадцати метрах, летающие головки подсолнухов и думаешь: «Мать его, как там ребята сверху?».

Стадо бронетехники несётся испуганными антилопами, выворачивая и измочаливая стебли. Пыль, чад движков, раздавленные подсолнухи, ожидание накрытия и полное непонимание, где мы, куда все ломанулись и какая задача.

Это беготня вдоль подсолнечного поля в сумерках.

Когда бежишь пыхтя, обвешанный железом, слушаешь выходы и начинаешь считать: «Раз, два, три, ЛОЖИСЬ!!!». Лёжа вслушиваешься в нарастающий свист и вспоминаешь всех богов, о которых знал и читал. «Только бы мимо, мимо, мимо. Помогите, чтобы мимо… МИМО!!!»

Приходы, как в красивом кино, падают рядом, метрах в пяти-семи, медленно разбрызгивая искры и воняя тротилом. Сухие стебли, срезанные осколками, шуршат, падая на землю, а рядом, неторопливо жужжа как диковинные шмели, падают мелкие осколочки. Подрываешься на ноги, орёшь: «ПОШЛИ!!!». И снова бежишь, задыхаясь от двух ремней «мух» на шее.

Материшь подсолнухи за то, что цепляются за ноги, и благодаришь за то, что не горят, как сухая трава метров за пятьдесят впереди, глядя на которую думаешь: «Бл*дь, как это проскочить?». И вторая мысль: «Как не влом этой еб***й суке переносить огонь уже метров восемьсот по тройке бегающих оленей? Темно же, как он видит и когда уже отстанет?».

Потом засекаешь лёгкое жужжание в воздухе, и, уже лёжа на краю посадки, мелькает мысль: «А если поссать — будет для тепляка на беспилотнике похоже на лужу крови?». Гыгыкая про себя, поворачиваешься на бок и ссышь — эй, оператор, харе, видишь, из меня кровь течёт струйкой. Олени, бежавшие рядом, ломятся со страшной силой дальше — не догнать. Радуешься, что тепляк у тебя, решаешь идти обратно — может, кто найдётся из своих; да и из БТР можно вытащить волонтёрских ништяков, если не сгорели. И стоит за плечом липкий противный страх — только бы не остаться одному, только бы не попасть в плен.

Подсолнухи — это изломанные серые стебли на чёрном фоне в тепляке, между которыми лежат светлые пятна, некоторые темнее — остывают, некоторые светлые — эти ещё живы. И ты ходишь от пятна к пятну среди серых шуршащих стеблей с такой же серой блямбой наверху и смотришь, чего там у пятен:

– Живой? Не ранен?

– Да нет, живот болит.

– Вставай, пошли.

– Не пойду, живот болит.

Идёшь дальше. Те пятна, что потемнее, лежат тихо, не беспокоятся. Хуже, когда светлое пятно бьётся вверх-вниз, вправо-влево, пытается вскочить, хрипит. Пытаешься подсветить себе окуляром тепляка, потом, плюнув на осторожность, светишь красным фонариком, видишь выбитый глаз, разорванную грудь, откуда с хрипом идёт воздух. На автомате отбираешь налбуфин у идущего рядом, у него оказывается целая пачка, колешь налбуфин, ещё налбуфина; просишь прощения, это для того, кто рядом смотрит, — всё равно потом будет настороженно к тебе относиться; тот, кто бьётся, уже не понимает, у самого в голове пустота, отупение, так надо.

Идёшь дальше, среди этих грёбаных серых подсолнухов и полной темноты. Впереди зарево — вылетают трассера, красные и зелёные сигналки из горящих машин, глухо бухает БК. Иногда вдоль поля подсолнухов навстречу идут толпы тёплых фигур, единицы из которых поворачивают назад, собрать раненых, б/к, воду, еду. Тепляк начинает глючить, он показывает то серые подсолнухи на чёрном фоне, то чёрные на сером, изображение дрожит, моргает и отрубается. Хорошо, что зарево уже рядом и можно разглядеть и без тепляка.

Это раненый на носилках, которые не хотят нести отупевшие, тихие, серые фигуры, воняющие страхом и потом. Материшься, хватаешь носилки с одной стороны сам, фигуры оживают, подхватываются, тоже бурчат: «Да чего ты сам схватился?», — забирают один автомат и одну «муху». Тащишься вдоль подсолнечного поля, смотришь на сереющее небо: быстрее бы — маловато времени. Только бы отойти дальше, только бы дозор не нарвался, только бы раненый в ногу с ребятами, поддерживающими его, не отстал. Краткое совещание, куда идти дальше, темно хоть глаз выколи, зарево горящей колонны сзади, фонарь населёнки справа, а вокруг угадываются подсолнухи. Заметание следов на дороге, маскировка места схода в посадку, попытка поспать на броннике, фиг там — трясёт, как в лихорадке. Осмотр и перевязка раненых, закапывание документов о личном составе, бывших у убитого офицера. Рюкзак, штаны, китель и «муха» воняют и покрыты кровью, рядом опять поля подсолнухов. Чистые штаны и футболка из разорванного осколками рюкзака убитого, остатки воды из двух фляжек на пятнадцать человек, гематоген и сухофрукты раненым.

Утром крадёшься между посадкой и низкорослыми подсолнечниками высотой максимум по пояс, ищешь дозорного с тепляком. Его нет, похоже, свалил. Двигаешься с товарищем вдоль подсолнечника к ближайшей населёнке, поглядеть, что там, кто там, найти воды и помощь для раненых. Радуешься, когда видишь свой флаг над высоким зданием вдалеке, и огорчаешься, узнав от местных, что нет уже никого и скоро тут будут чужие. Выход к людям и населёнке, взяв в руки две эфки — чтобы наверняка — это тоже подсолнечное поле.

Это фигурка вдалеке, бредущая по подсолнечному полю. Хлопок и резкий свист, взлетающие огоньки сигналки, секунды через три глухой взрыв — растяжка. Фигура падает и больше не поднимается, а по полю начинает работать миномёт. И больше никто не идёт, только прогалины в покошенном взрывами подсолнечнике. Через время на таком же поле остервенело вгрызаетесь в землю одной малой сапёрной лопаткой и руками, стараясь меньше качать стебли с повисшими головами, копаете одну щель для всех. Материте того, кто решил профилактически обработать поле стодвадцатыми, а в глубине мозгов червяк сомнения: может, это последствия попытки выйти на связь?

Подсолнечник — это бесконечные подсохшие и пожухлые поля, вдоль которых мотаешь вначале на старом «пазике», потом на «таблетке». В «пазике» людей битком, все грязные, пыльные, небритые, отупевшие, часть из них перепуганы до крайней степени. На водиле — броник, каска; на дверях — броник; вдоль бортов — броники. Ты на капоте возле водилы без броника и каски, зато с найденным подствольником и десятком вогов, напряжённо ждёшь и вглядываешься в посадки в надежде увидеть до того, как оттуда прилетит. Автобус несётся. Ты ждёшь и ждёшь, и только увидев блокпост с жовто-блакитным немного выдыхаешь.

Потом носишься вдоль того же подсолнечника на медицинской «таблетке», чудом оставшейся целой в сгоревшей колонне, на которой с утра толстяк вывез оставшихся раненых. Толстяк за рулём влил в себя бутылку водки, но совершенно трезв. Рядом совершенно трезвый, а точнее протрезвевший насухо после пары ночей офицер — он пил всю дорогу сюда, но с этого момента трезв уже до конца службы. А сзади в просторном и пустом салоне рядом с носилками, заваленными вогами и магазинами, ты вольготно крутишься, выбирая сектор обстрела и жопой чувствуя, что если влипнем, то хрен выживешь. И вы шаритесь вдоль подсолнечных полей, пытаясь найти тех, кто ещё вышел от сожжённой колонны и связался по телефону.

Встречаете гламурных разведчиков десантуры, которые, сообщив о чужих танках впереди, спрашивают, сколько у вас «мух». И узнав, что одна, суют ещё пару невиданных до этого двадцатьшестых и едут по своим делам дальше. После, проезжая мимо такого же низкорослого и чахлого подсолнечника, отвлекаясь на сектор сзади, понимаешь, что машина странно тормозит, и как-то тихо поворачиваешь голову, видишь напряжённых товарищей спереди, людей без знаков различия поодаль и дуло, как тоннель, смотрящее прямо на «таблетку». Мыслей нет нихрена; врут, жизнь не проносится — одни рефлексы. Снять тихонько с предохранителя, попробовать приоткрыть заднюю дверь, прикинуть расстояние до посадки. Вроде рядом, могу успеть.

Потом опять, как и раньше, и много раз в будущем, немного выдыхаешь — вроде свои по поведению, и обмундирование из разряда форма номер восемь «что сп****ли, то и носим». Точно свои. Пара дынь и арбузик присоединяются к натюрморту из «мух», гранат, вогов, магазинов.

Ещё метров пятьсот вдоль чахлых подсолнечных полей. Браво шагает дядька с РПК на плече, старый совковый подсумок, потный грязный «дубок», грязнущий продранный бронежилет.

– Кто, какая бригада?

– …ая.

– Садись, свои.

Дядька плачет, радуется, матерится, рассказывает всю историю своей жизни, своей семьи, как ушёл вчера от своих пехотинцев, впавших в истерику, как увидел саушку с нашим флагом и попёрся следом напрямик через поля, и т.д.

Едем по пыльным дорогам вдоль зеленовато-желтовато-коричневых подсолнечников и жрём дыню.

И буквально строчка про чистое и голубое небо, как на фото. А хрен его знает, какое оно, плевать, лишь бы облака и дождь — тогда есть вода, не жарко и нет беспилотников.

Так что, когда я вижу подсолнечники, жёлтенькие, похожие один на один, как клоны, стоящие аккуратными рядками одинаковой высоты, под чистым безоблачным ярко-голубым небом, то не верю в эту картинку. Она ненастоящая. Гламурная, красочная как рекламный буклетик банка, который даёт деньги в долг до зарплаты неработающему человеку. Она из чужой жизни, прошлой жизни.