Последняя война Старого Мира

В 1900 году большая часть земного шара управлялась из шести великих европейских столиц — Лондона, Парижа, Санкт-Петербурга, Берлина, Рима и Вены. В мире существовали неевропейские государства, но они либо были отростками той же культуры на новых землях, как США, или же воспринимались, подобно Османской империи или Китаю, как великие, обладающие определённой экзотической привлекательностью, но отсталые и варварские. И немудрено. Европа была общепризнанным центром всего, что, так или иначе, связывалось с понятием «цивилизация» — экономического процветания, связанного со священным правом частной собственности, науки и просвещения, бытового комфорта, нравов, политической свободы, военной мощи. За XIX век она не только перестала быть экономически и культурно догоняющим регионом (ещё в 1800 году ВВП Китая превосходил суммарный ВВП всех европейских государств), но и, уйдя далеко вперёд, заставила весь мир жить по своим законам. Капитализм, железные дороги, современная медицина, трансокеанские пароходы и каналы, наконец, газеты, радио, телефон и телеграф распространились по всему миру и преобразовали его. Произошёл невиданный со времен эпохи эллинизма культурный сплав цивилизаций — европейские знания и товары теперь распространялись по всему миру, индусы носили манчестерские ткани, японский император подписывал конституцию прусского образца, в Бангкоке появлялись автомобили, дети кавказских князей становились русскими генералами, чиновниками и нефтяными магнатами, в Токио, Пекине и Стамбуле открывались университеты, а король африканского племени Ашанти снял леопардовую шкуру и переоделся в европейский костюм, «нечто среднее между формой турецкого генерала и английского старшего почтового служащего». С другой стороны, часть неевропейских достижений перенеслась в Старый Свет. В моду вошли чай, фарфор, «колониальные товары» — экзотические пищевые продукты из Азии и Африки, Поль Гоген рисовал голых таитянок, а в трущобах Лондона и Парижа, Вены и Петербурга китайцы набивали желающим уйти от мира трубку опиума. Неслучайно, что именно в конце ХIХ века Жюль Верн пишет «Вокруг света в 80 дней» — мир, после изобретения новых средств передвижения — поезда и парохода, мир, в котором количество границ было минимальным, действительно казался на удивление сжатым. А уже к началу ХХ века, после прорытия Панамского канала, обогнуть земной шар путешественнику стало возможно даже не за 80, а за 30 дней. Впрочем, происходили и более удивительные вещи — так, в 1897 году на торжествах по случаю 60-летия вступления на британский трон королевы Виктории запущенная по всей империи поздравительная телеграмма обогнула земной шар за 60 секунд, что заставило некоего африканского вождя, находившегося в толпе приглашённых, воскликнуть: «Это колдовство!» Мир стремительно менялся, и то, что ещё вчера было сказкой, сегодня становилось элементом повседневности. И эти изменения не могли не сказаться на умонастроениях людей.

XIX век был свидетелем возникновения и расцвета новой, материалистической философии — позитивизма. Её сторонники представляли развитие человечества во всех его сферах как путь прежде всего прогресса. Прогресса во всём — в науке, технике, социальной сфере. Мир стал потенциально познаваемым, законы природы утратили свою загадочность и стали укладываться в формулы, а сама она из храма превратилась в мастерскую, где человек-работник создавал прекрасное новое завтра. Всё старое, отжившее должно было умереть — будь то «религиозные суеверия», заменявшиеся научным материализмом, старые сословные привилегии, уступавшие место всесильной власти денег, или «недоразвитые» первобытные племена колоний, подлежащие истреблению или ассимиляции.

Это было ещё одной стороной эпохи прогресса — светлое будущее предназначалось только для европейцев. Доминирование Европы в мире заставило её жителей смотреть на себя как на высшую расу, единственную, несущую свет и развитие всему миру. «Бременем белых» назвал Киплинг колониальные экспедиции Британской империи, которые для него были, прежде всего, цивилизаторской миссией, когда английских парней посылали «на службу к покорённым угрюмым племенам, на службу к полудетям, а может быть, к чертям». Впрочем, в цивилизаторском плане населению колоний, «ниггерам», как их презрительно именовали хозяева-европейцы, мало что светило. Им было уготовано, в лучшем случае, оставаться на вторых ролях, а в худшем — исчезнуть, уступив место «новым», «историческим» нациям. Поэтому колониальные чиновники зачастую очень жестоко и цинично вели себя по отношению к местному населению — англичане никак не препятствовали голоду в Индии, немцы вырезали племена готтентотов в Намибии, а американские южане охотились на семинолов с гончими. Несколько лучше в этом отношении ситуация обстояла в России, где межнациональные отношения определялись достаточно либеральным «Положением об инородцах» 1820 года (уточню — этот закон распространялся в основном на народы Сибири и Средней Азии, украинцы под него не подпадали, а евреи находились на отдельном и очень печальном положении), но и тут расистские идеи получили к началу ХХ века достаточно широкое распространение.

Что же касается европейцев, то им в колониях предполагалось «представляться богами». Для «белых», и только для них, существовало большинство фешенебельных гостиниц, ресторанов, гольф-клубов, стадионов и парков колоний. Только из европейцев комплектовались технические службы — от машинистов железных дорог до артиллерийских расчётов. Местное население должно было — под страхом как минимум побоев — уступать дорогу идущим европейцам, изъявлять им особые знаки покорности, подобно сингапурским китайцам, которых принуждали отращивать косы — символ подчинённого положения. С другой стороны, положение «полубогов» накладывало определённую обязанность и на европейцев — им предстояло заботиться об «улучшении своей расы». Именно в конце XIX века зарождается и получает развитие евгеника — по сути, применение к человеку методов селекции. Целью было устранить недостатки и поднять белого человека до уровня физического и нравственного совершенства, способного противостоять «чёрной опасности» и «жёлтой угрозе». Именно этому, в конечном итоге, должны были служить и возрождённые Олимпийские игры, и движение скаутов, основанное в 1908 году. Надо сказать, что в целом мероприятия удались — к началу Мировой войны во многих колониях, особенно африканских, на европейцев смотрели как на что-то высшее.

Причин у Великой войны (как её называли до 1939-го — времени куда более страшных потрясений) много, но всех их можно свести к одной, подмеченной, пусть и со своей колокольни, ещё Лениным. В какой-то момент расширение европейских держав остановилось просто потому, что расширяться стало уже некуда — весь мир (кроме тех немногих государств, которые смогли отстоять независимость) был так или иначе поделен между ними. Поделили даже те территории (например, Тропическая Африка), от которых пользы на тот момент не было почти никакой — просто в страхе, что конкурент окажется первым. Соперничающие империи соприкоснулись границами друг с другом, и теперь любой инцидент, любой порыв ещё не отвыкшего от безудержной экспансии — будь то дворцовый переворот в Болгарии, гражданская война в тихоокеанском королевстве Самоа, приток английских золотоискателей в Венесуэлу, французская экспедиция, случайно заехавшая за границу английского Судана, восстание племён в Марокко или чрезмерный успех сербской дивизии в войне с турками — всё это приводило к сильнейшим международным кризисам (соответственно, Болгарский 1885, Самоанский 1889, Венесуэльский 1895, Фашодский 1898, Агадирский 1905, Первый Балканский 1912), чреватым конфликтами между великими державами. Частота подобных кризисов красноречиво говорит о том, что примерно с конца 1880-х годов Европа, а, следовательно, и весь мир, постоянно балансировали на грани войны.

До поры до времени военную угрозу удавалось сдерживать, и споры решались на дипломатических конгрессах держав — своего рода аналоге Совбеза ООН наших дней — по крайней мере, до войны между собой непосредственно колониальные империи доходили до 1914-го только дважды — в испано-американской и русско-японской войнах. Но время шло, противоречия накапливались, формировались союзы, и в конце концов ко второму десятилетию ХХ века клубок соперничающих одиночек превратился в жёсткое противостояние двух коалиций — Тройственного Согласия — Антанты (Россия, Франция, Великобритания) и Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия и Италия), члены которых были связаны целым комплексом соглашений о взаимной дипломатической поддержке.

Именно эти соглашения и сработали поздним летом 1914 года. Собственно, вот хроника тогдашних событий:

28 июня. Член националистической организации «Млада Босна» Гаврило Принцип убивает племянника австро-венгерского императора и наследника престола Франца-Фердинанда в Сараево. Хотя следствие не выявило связей террористов с сербским правительством, император Франц-Иосиф принимает решение «наказать Сербию», чтобы сохранить лицо страны.

4 июля. Австрийский посол в Берлине граф Хойош заручается поддержкой германского императора Вильгельма II, прежде всего, против Сербии и России.

24 июля. Австро-Венгрия предъявляет Сербии ультиматум — либо та становится австрийским протекторатом, либо война. Король Александр Карагеоргиевич принимает его, за исключением пункта о допущении на территорию страны австрийской полиции для борьбы с панславистским движением, что означало, по сути, утрату суверенитета. В Вене отказ полного принятия ультиматума воспринимают как повод к войне. Сербия обращается к России за помощью.

25 июля. Николай II заявляет, что в случае войны Россия поддержит Сербию.

28 июля. Австро-Венгрия объявляет Сербии войну. Россия проводит мобилизацию 4 приграничных военных округов.

29-31 июля. Переговоры между Санкт-Петербургом и Берлином — Вильгельм пытается убедить Николая отменить мобилизацию. Бессмысленно — Россия, как и Австро-Венгрия, не может потерять лицо.

1 августа. Германия объявляет России войну. Франция поддерживает Россию.

3 августа. Германия объявляет войну Франции и вводит войска в Бельгию, чтобы обойти французские укрепрайоны в Вогезах. Это вызывает протест Великобритании, связанной с Бельгией договором о взаимопомощи.

4 августа. Великобритания объявляет войну Германии.

6 августа. Австро-Венгрия объявляет войну России.

12 августа. Великобритания и Франция объявляют войну Австро-Венгрии.

Потом были Турция, Япония, Италия, Болгария, Румыния, Португалия, Китай, Греция, США и ещё множество государств — почти все, бывшие в то время на карте.

Первоначально никто не планировал, что война продлится долго. Германия предполагала за шесть недель справиться с Францией, а потом обрушить все силы на Россию — с таким же результатом. Нечто подобное представляли себе и стратеги Антанты — задавить противника ударами со всех сторон и взять Берлин до зимы. Вроде бы надежды на это были обоснованны — именно так, за несколько недель или, в худшем случае, месяцев, выигрывались великие войны конца XIX века — австро-прусская, франко-прусская, русско-турецкая. Однако всё пошло совсем не так, как предполагалось...

Ещё на рубеже веков английский писатель Уэллс создал роман «Освобождённый мир». В нём дорогу к светлому будущему прокладывает мировая война. Руководящие боевыми действиями генералы вовсю строят планы операций, и только один главнокомандующий не принимает в этом участия, понимая, что технический прогресс настолько изменил лицо войны, что никто не знает, как реально будут обстоять дела на фронте. Надо ли говорить, что примерно так и произошло? Военная мысль, вроде бы прогрессировавшая весь XIX век, как оказалось, на деле безнадёжно отстала от технического прогресса…

Во-первых, армии стали намного больше. Система призыва, введённая в свое время французами и пруссаками, чтобы выстоять в войне с соседями, распространилась на всю Европу и привела к тому, что армии начали меряться не сотнями тысяч, а миллионами человек. Стали они таковыми ещё в конце предыдущего века, но вплоть до 1914 года у них не было случая развернуться в полную силу и столкнуться с равным противником. В результате произошло то, чего не мог представить ни один предвоенный штабист — Европа оказалась мала для такого количества солдат, и в ней просто не осталось места для манёвра. Показателен в этом отношении так называемый «Бег к морю» осенью 1914-го, когда немецкие войска пытались зайти в тыл Антанте и прорваться к Парижу, но на их пути — вплоть до самого Ла-Манша — всё вставали и вставали новые и новые французские, британские и бельгийские части.

Изменились не только масштабы армий — изменилось и оружие, которым эти армии сражались. Пулемёт «Максим» был изобретен в 1884 году и стал первым самоперезаряжающимся оружием со скорострельностью 600 выстрелов в минуту. До Первой мировой применялся он преимущественно в колониях, где ценился, как хорошее средство за несколько минут выкосить армию какого-нибудь туземного эмира. Теперь же всю его разрушительную силу (а также силу скорострельных винтовок Маузера, Манлихера, Мосина и Ли-Энфильда) пришлось ощутить на себе солдатам европейских армий, по старинке ещё шедшим в штыковые атаки густыми шеренгами. Как результат, уже в первом крупном сражении на Западном фронте, Битве на Марне, потери каждой из сторон за 9 дней боёв превысили 200 тысяч человек. Чтобы спастись от пуль, солдаты окапывались — и вот уже от Па-де-Кале до Альп и от Риги до Чёрного моря  протянулись мощнейшие линии обороны — с тремя-четырьмя рядами траншей, дотами, дзотами, пулемётными и артиллерийскими гнёздами, многорядной колючей проволокой. Прорвать или обойти такие укрепления было практически невозможно. Сначала их пытались разрушать артиллерийским огнём — долгим, методичным, сметающим всё на своем пути. Обстрел продолжался часами, а то и днями — так, англичане в битве на Сомме стирали немецкие позиции с лица земли целую неделю. Но так удавалось сокрушить только первые линии обороны — в тылу каждый раз находились уцелевшие пулемётные расчёты, которые останавливали противника, позволяя подойти своим резервам. И большой кровью за месяцы удавалось занять считанные квадратные километры искорёженной земли. «Целая империя шла вперёд, за день продвигаясь на несколько дюймов. Падали идущие в первых рядах, и их место занимали те, кто был сзади. А другая империя так же медленно отступала назад, и только убитые оставались лежать бесчисленными грудами окровавленного тряпья», — так описывал подобное сражение Скотт Фитцджеральд. Действительно, противники были равны, и любое сражение превращалось в кровавую лобовую мясорубку, где практически не оставалось место подвигу или личной инициативе.

Чтобы как-то выйти из стратегического тупика, обе стороны начали применять новое, доселе невиданное оружие — удушающие газы (которые существовали и ранее, но считались «недостойным» средством ведения войны и были запрещены Гаагскими соглашениями), первыми их применили немцы в 1915 году под городом Ипр; огромные мины, которыми подрывали немецкие траншеи под Мессинами в 1917-м; и, наконец, танки. Но ни одно из средств не давало конечного результата — быстрой и решительной победы. И тогда полководцы Антанты придумали донельзя эффективную, но жуткую в своем цинизме стратегию — воевать можно как угодно, главное, чтобы на 3 убитых своих солдат приходилось как минимум 2 немецких. И тогда люди в Германии со временем кончатся. К 1916-му подсчитали и конкретные сроки победы — весна 1918 года (Октябрьская революция и выход России из войны немного скорректировали прогноз, но к ноябрю 1918-го Германия, не понёсшая ни одного стратегического поражения, но полностью истощённая, капитулировала). Теперь военное искусство сводилось не к управлению боевыми порядками, не к шахматной игре на поле боя, а к распределению людских ресурсов, бросаемых в топку войны. Причём от качества этих самых ресурсов в эпоху пулемётов и газов мало что зависело. Кадровые части, подобные английским добровольческим полкам или русским гвардейцам, полегли ещё в первые месяцы войны. На их место пришли резервисты — по сути, пушечное мясо, задачей которого было идти, куда прикажут, и умирать там. Места подвигу, личной инициативе под ливнем пуль практически не находилось. Теперь резать проволоку, то есть в первую волну при атаке, отправляли штрафников. Неслучайно, что на этой войне исчезают яркие мундиры, сменяясь формой цвета хаки («грязь»), а также эполеты, аксельбанты, ордена и нашивки на полевой форме — теперь особые знаки различия не запугивали противника, а привлекали лишнюю пулю.

Изменилось и положение тыла. Из сравнительно безопасного района отдыха, достаточно слабо затронутого тяготами войны, он стал тем значительно менее комфортным местом, где ковалась победа. Вся экономика воюющих стран рано или поздно была мобилизована для нужд фронта. Государство и особенно военные активно вмешивались в неё. «Военный коммунизм», «продразвёрстка», «комиссары» на предприятиях — все эти явления появились в Российской империи ещё в 1916 году, вместе с карточками на товары первой необходимости. А в оказавшихся в наиболее сложном положении (фактически на грани голода) блокированных Германии и Австро-Венгрии начальник объединенного Генштаба Гинденбург и его заместитель Людендорф к концу войны значили больше, чем любой из кайзеров. Поскольку мужчины ушли на фронт, то на их место в тылу встали женщины — они теперь были и на производстве, и дворниками (типично мужская профессия до войны), и юристами, кем угодно — что не могло не повысить их социальный статус. Стал тыл и менее безопасным, чем прежде — теперь города (тот же Лондон) бомбили с воздуха, с дирижаблей и аэропланов. А поскольку силы были на пределе, то повсеместно применялась формулировка «цель оправдывает средства». Первая мировая — это и время первых признанных военных преступлений. При бомбёжках городов не смотрели ни на что, кроме военной необходимости (так был разрушен бельгийский город Гент, где погибло множество произведений искусства), к военнопленным относились более чем сурово (первые «лагеря смерти», где военнопленные просто тысячами погибали от голода, появились как раз в эту войну в Германии), а всякие нелояльные категории населения давились с предельной жестокостью (подобно геноциду армян, проведённому в 1915 турками, чтобы обеспечить своей армии прочный тыл).

Естественно, такая война была более чем непонятна рядовым её участникам — солдатам, вынужденным идти навстречу смерти, атакуя вражеские позиции, или, что ещё хуже, ждать этой самой смерти, сидя в своем окопчике под вражеским артобстрелом. Нервное напряжение приводило к тому, что многие солдаты сходили с ума, стрелялись, дезертировали. Особенно сильно повлияла такая позиционная война на сипаев, отправленных сражаться в Бельгию в составе английских войск. Набранные из воинских каст гуркхов и раджпутов, в которых рыцарский дух воспитывался с детства, они проявляли большое рвение в процессе отправки на фронт и по пути к зоне боевых действий. Однако несколько месяцев боёв их полностью разложили. Причина проста — они ехали не на ту войну. Орудийный и пулемётный огонь, бомбежка, газы — всё это превращало фронт в «зону смерти». В грязную, холодную зону смерти, где множились вши и крысы. «Это не война, — писал один пенджабец, — это конец света». Вкупе к тому, отсутствие с 1915 года каких-либо серьёзных подвижек линии фронта заставляло воспринимать войну как специально организованную кем-то бойню, например, как «кровопускание рабочему классу», которое устраивают буржуи, чтобы укрепить свою власть. Поэтому Первая мировая — это период ещё и массового разочарования в своих правительствах, командирах, период невиданного разложения армии. Дезертирства, братания с противником, «пасхальные», «новогодние» и «рождественские» перемирия, когда солдаты воюющих сторон договаривались между собой о прекращении огня. Разлагался и тыл, особенно ближний, где снимали напряжение и тратили свои достаточно крупные «боевые» отпускные солдаты и офицеры. Описания Могилёва, города, где располагалась ставка российского Главного командования, напоминают описания Лас-Вегаса — казино, бордели, алкоголь (при том, что с 1914 года в России формально действовал «сухой закон»), наркотики… И как результат потери веры в прежний порядок, революции — Февральская и Октябрьская в России, Ноябрьская в Германии.

Можно сказать, что старый мир сам себя уничтожил на этой войне. Вместе с 10 миллионами солдат погибли и все иллюзии, связанные с прогрессом, имперским духом и прочими отправными точками сознания человека предыдущей эпохи. Умерло и благоговение «туземных» наций перед европейцами — сидя в одном окопе с «белыми» солдатами, сенегальские стрелки, алжирские зуавы, индийские сипаи, непальские гуркхи и китайские стройбатовцы поняли главное — европеец не бог, ему бывает так же страшно, грустно, плохо, как и им, он так же может быть и подлецом, и ничтожеством. Масла в огонь подлили случаи, когда европейские войска терпели поражение от неевропейских — подобно взятию германской крепости Циндао японцами в 1915-м или капитуляции 10-тысячного английского корпуса перед турками у Эль-Кута в 1916-м. Теперь о взаимоотношениях рас заговорили уже по-другому. Неслучайно параллельно с Версальской мирной конференцией в Париже проходил первый Панафриканский конгресс, а на самой конференции делегаты от Японии и Китая подняли вопрос о равенстве рас.

Изменилось и мирочуствование европейской интеллигенции. Теперь главной идеей стало не повторить кошмар Великой войны, создать куда более справедливое и гармоничное общество. Неслучайно первое послевоенное десятилетие вошло в историю как «эра пацифизма» — общественные деятели всеми силами старались добиться разоружения и прекращения войн как таковых. А ещё под занавес военных действий, в 1917 году, на европейской политической сцене появляются два человека, предложившие миру принципиально новые решения. Первый из них президент США Вудро Вильсон, автор идей послевоенного переустройства на основе самоопределения народов, демократизации и активного международного сотрудничества, автор концепции Лиги Наций — прообраза современной ООН. Второй — революционер и первый председатель правительства РСФСР Владимир Ленин, предложивший начать аналогичные реформы с устранения социального неравенства в обществе. Эти два пути — либерально-демократический и социалистический — позже станут главными дорогами для всего мира. И пускай большинство этих идей не воплотились в полной мере, новый мир (пусть и не совсем такой, о котором мечтали) медленно, но верно появлялся на руинах старого.