«Среди м-лей». Слободская Украина в воспоминаниях Александра Никитенко

Историю наиболее интересно познавать через непосредственных свидетелей.

Например, что касается истории Восточной Украины начала XIX века, то у нас есть чудесный персонаж, оставивший вполне себе интересные мемуары. При этом это человек, которого в украинском контексте не так уж часто вспоминают. Речь об Александре Никитенко (1804-1877) — цензоре, издателе и одном из архитекторов «золотого века русской литературы».

Человек это был достаточно неординарный сам по себе. Родился на нынешней территории РФ — на хуторе Удеровка под Алексеевкой, в нынешней Белгородской области, а тогда Воронежской губернии, в семье переселенцев с Гетманщины, бывших козаков (напомню, казаки в империи — это сословие), а ныне крепостных крестьян графа Шереметева (которому вообще принадлежали огромные территории по всей империи). Положение семьи Никитенко было неоднозначным. Его отец был не просто крепостным, но крепостным клерком, управляющим поместьем. С одной стороны, это давало семье возможность жить относительно безбедно, и маленький Саша даже получил образование в уездном училище в Воронеже. С другой — в отличие от прочих крестьян семья Василя Никитенко не была привязана к земле (хотя и имела свой небольшой участок) и относилась к «дворовым» — то есть максимально приближалась по статусу к рабам, которых господин (чаще всего не сам граф, сидевший в Петербурге, а его местные наёмные управленцы) могли перебрасывать из села в село по надобности, а в случае проступков вообще сослать «на холодные воды» в северные владения Шереметевых в Великороссии. И воспоминания о подобном проскальзывают в мемуарах Никитенко неоднократно.

Из крепости ему удалось выкупиться по стечению обстоятельств. В начале 1820-х мператор Александр I начал образовывать по всей России Библейские общества — кружки по изучению Библии по образцу британских протестантских общин. Имели эти общества две основных цели — воспитать народ в христианском духе и банально обучить грамоте. Никитенко становится руководителем такой ячейки в Острогожске. После этого весть о крепостном самородке разлетелась по империи, и по протекции петербургских филантропов (в том числе будущего декабриста Рылеева) Никитенко выкупают у Шереметевых (граф долго артачился, не желая терять ценный кадр) и дают ему денег на обучение в Санкт-Петербургском университете. После университета (1828 год) Алексей Васильевич становится журналистом, а с 1833 года — и цензором.

Он был одним из людей, которые определили развитие русской литературы в тот очень важный период. Будучи цензором, Никитенко, придерживавшийся либеральных взглядов, постоянно ходил по лезвию ножа, формально не нарушая закон, но и протаскивая в печать многое из того, что более консервативный чиновник бы не пропустил. А с 1847 года редактора первого «прогрессистского», то есть открыто либерального (пусть и в рамках николаевской цензуры) журнала «Современник» приглашают Никитенко стать формальным издателем — да, должность больше зицпредседательская, но определённое влияние на журнал он имел.

Никитенко крутился в самом центре русской культуры. Был лично знаком с Пушкиным и декабристами. Некрасов, Достоевский и Белинский работали в его команде в «Современнике». Ясно, что такой человек не мог не оставить мемуары — «Повесть о самом себе», которая была впервые напечатана в «Русском архиве» в 1889 году и потом несколько раз переиздавалась и в СССР, и даже в РФ (правда, в РФ в 2004). Мемуары эти известны историкам литературы.

Но куда интереснее взглянуть на них в контексте того, что их написал бывший слобожанский крестьянин — и посмотреть, как этот бывший крестьянин видел русских и украинцев.

Тут ведь ещё важно, что Никитенко никак нельзя назвать украинским националистом ни в каком контексте. Он признавал, что жилось украинцам в составе Российской империи в целом не очень, и так описывает судьбу Слободской Украины:

В Воронежской губернии, что прежде была Слободско-Украинская, у реки Тихой Сосны, между небольшими уездными городами, Острогожском и Бирючем, есть большое село, или слобода, Алексеевка, населенная малороссиянами, которых русская политика сделала крепостными. Они вовсе не ожидали этого, когда тысячами шли, по вызову правительства, из Украины и селились за Доном, по рекам Сосне, Калитве и другим, для охранения границ от вторжения крымских татар.

Однако в целом позиция была следующая — украинцам не удалось создать независимого сильного государства, значит, живём в составе империи и пытаемся там успешно устроиться и внести свою лепту. Позиция логичная для первой половины XIX века, до эпохи национального пробуждения. Но поэтому не менее интересно взглянуть на то, как выглядели украинцы того времени глазами украинца, но не политика.

Поясним терминологию. В тексте «Записок» Никитенко слова «малоросс» и «украинец» были практическими синонимами. Называя себя и свою семью «малороссами», он, тем не менее, пишет, что в его деде «жила кровь старых украинцев». Если читать только его мемуары, то создастся впечатление, что украинцы после вхождения в состав России стали малороссами. Но, на наше счастье, в 1847-м в «Современнике» (помним, что Никитенко был его главредом) выходит статья «Украинцы», которая поясняет, что Украина — это Харьков, Сумы, Белгород, то есть восточная часть Малороссии, где малороссы частично смешались с великороссами, но не ассимилировались. Итак, получается, что Никитенко народ в целом называл «малороссами», а «украинцами» — конкретно харьковчан и белгородцев. Но, повторимся, «малороссы» для него — это был явно отличный от великороссов народ, проблема которого была в том, что он не смог сохранить независимость и вошёл в состав империи. Вот как Никитенко описывает «старых украинцев» — своих деда с бабкой.

В слободе Алексеевке жил сапожник Михайло Данилович, с тремя прозваниями: Никитенко, Черевика и Медяника. То был мой дед по отцу. Я помню добродушное лицо этого старика, окаймленное окладистою, с проседью, бородою, с большим носом, обремененным неуклюжими очками, с выражением доброты и задумчивости в старых глазах. Руки его были исчерчены яркими полосами от дратв. Он некрасиво, но добросовестно тачал крестьянские чоботы и черевики, был чрезвычайно нежен ко мне, ласков и добр ко всем, но любил заглядывать в кабак, где нередко оставлял не только большую часть того, что зарабатывал днями тяжких трудов, но и кушак свой, шапку и даже кожух. Молчаливый, кроткий, благоразумный в трезвом виде, напившись, он имел обыкновение пускаться в толки об общественных делах, вспоминать о казачине и гетманщине, -- судил строго о беспорядках сельского управления и наводил страх на домашних, посыпая их укорами и увещаниями, которые нередко подкреплял орудиями своего ремесла: клесичкою (палка для выглаживания кожи) и потягом (ремень для стягивания ее).

Бабушка была замечательная женщина. Дочь священника, она считала себя принадлежащею к сельской аристократии и чувствовала свое достоинство. Связи ее и знакомства ограничивались кругом избранных лиц, так называемых мещан, составлявших касту высшего сословия в слободе. Никогда не видели, чтобы она угощалась серебряною чаркою с кем-либо, кроме дам, носивших по праздникам кораблики вместо серпанков на голове, кунтуши тонкого сукна с позументом на талии, и черевики на катках (высоких каблуках). При всей бедности, она свято держалась обычая малороссийского гостеприимства и отличалась редкою добротою, делясь последними крохами с неимущим. В ней было врожденное благородство, которое заменяло ей образование и сообщало поступкам и обращению ее особенный тон приличия.

Если говорить о языке, то тут однозначно ясно — жители Алексеевки говорили по-украински (украинский, к слову, доминировал на Белгородчине до 1930-х, и даже сейчас там остались сёла, где старики по-русски почти не говорят). В «Записках» постоянно проскакивают украинские словечки, украинские песни («Малороссияне, как известно, народ поэтический и любят перекладывать на песнь всякое мало-мальски интересующее их событие или происшествие»).

Что любопытно, судя по «Дневнику» Никитенко, украинский не забывало и малороссийское дворянство. В частности, знаменитая Анна Петровна Керн, в девичестве Полторацкая (да, тот самый «гений чистой красоты», первая красавица Петербурга 1820-х) родной язык знала, и они с Никитенко вокруг этого и познакомились, и разговаривали на украинском между собой.

Замечал Никитенко и начавшуюся ассимиляцию горожан и купцов Северной Слобожанщины, постепенно переходивших на суржик и русскую одежду. Прямо говорится, что сельские украинцы, остававшиеся верными традициям, таких русифицированных не очень уважали. Достаточно для них недобрых слов и у самого Никитенко — выходца, напомним, из крепостных крестьян.

Мещане занимались преимущественно торговлею, и многие из них обладали значительными капиталами, тысяч до двухсот и более рублей. Предмет их торговли составляли хлеб, сало и кожи. Они не отличались добрыми нравами. То были малороссияне выродившиеся, или, как их называли в насмешку, перевертки, успевшие усвоить себе от москалей одни только пороки. Надутые своим богатством, они презирали низших, то есть более бедных, чем сами, сильно плутовали и плутовским проделкам были обязаны своим благосостоянием. Жили они роскошно, стараясь подражать горожанам, одевались в щегольские жупаны, смешивая покрой малороссийский с русским, задавали частые попойки, украшали дома свои богато, но безвкусно.

Никитенко — сам крестьянин и внук козака — определённо ставит свой народ в культурном отношении выше «москалей»:

Настоящий малороссийский тип лица, нравов, обычаев и образа жизни сохранялся почти исключительно в хуторах. Там можно было найти истинно гомерическую [т.е. первобытную] простоту нравов: добродушие, честность и то бескорыстное гостеприимство, которым по справедливости всегда славились малороссияне. Воровство, обман, московская удаль, надувательство были у них вещами неслыханными. Москаль, по их понятию, все это вмещавший в себе, был словом ругательным.

Здесь, конечно, можно увидеть и обычное крестьянское чувство превосходства перед «аморальным городом». Но и в плане сравнения русского и украинского крестьянского быта Никитенко отдаёт преимущество своей родине. Вот как он описывает жизнь крестьян Гжатского уезда (ныне Гагаринский район, Смоленская область РФ), куда его семью однажды сослали в наказание:

Глазам представилась маленькая деревушка, дворов в тридцать. На занесенной снегом равнине торчали жалкие курные избы: точь-в-точь болотные кочки или копны перепревшего сена. Позади шумел сосновый бор. Унылый ландшафт наводил невыразимую тоску.

Отец и мать со стесненным сердцем переступили порог дымной избы, где им было отведено помещение вместе с хозяевами. Теснота, чад, московская неопрятность, недаром вошедшая в пословицу у малороссиян, наконец, присутствие тут же, в избе, домашнего скота — все это производило безотрадное впечатление и вызывало брезгливость»

Они [смоленские крестьяне] вели жестокую борьбу с неблагодарной почвой севера, буквально обливая ее потом, чтобы добыть скудный хлеб, которым питались.

То есть Никитенко, конечно, идеализирует (велико)русских крестьян — вполне в духе тогдашних взглядов на «простую и честную жизнь мужика», но разницу в быте Украины и Центральной России он чётко видит — и тут уже виден взгляд на «москалей» сверху вниз.

Таким образом, мы видим, что даже до «народнической волны» XIX века, до подъёма национального движения даже относительно русифицированные жители Восточной Украины (а куда ж восточнее Слобожанщины) воспринимали себя как отдельный народ с отдельной историей, волею судеб оказавшийся в составе империи. Слово «Украина» уже тогда было известно и применялось (что характерно, так себя именовали именно харьковчане) параллельно с «Малороссией», да и «малороссы» явно противопоставлялись «москалям» — и в языковом, и в культурном плане. К слову, тот же Никитенко ратовал за «малороссийскую литературу», к которой, в том числе, причислял и Гоголя — точнее, Рудого Панько, автора «Вечеров», «Миргорода» и «Тараса Бульбы». Даже имперские лоялисты вполне видели украинцев отдельным народом империи — как финнов или татар, а не «ветвью русского народа».