Заносите, мистер Бёрк

О вскрытии этимологии специально для «Я – значит язык».

Закройте глаза. Теперь представьте, что вы в Эдинбурге, а если точнее – на рыночной площади Грассмаркет. Площадь расположена у подножия скалы в центре города, поэтому Эдинбургский замок как бы нависает и над рынком, и над вами. В воздухе приятно пахнет сеном и зерном, и неприятно – конским навозом. Навозное амбре не очень удивляет, ведь на вас сверху угрюмо глядит не только замок, но и начало ужасного-ужасного, кошмарного-кошмарного, безумного-безумного XIX века. Настроение, впрочем, неплохое – надоедливый дождь недавно отступил, к тому же вы довольно ловко увернулись от оплеухи копытом. Но больше всего вас радуют 7 фунтов 10 шиллингов, что цокают в кармане в такт рыночным лошадкам.

В XIX веке на такую сумму вы могли купить, например, 257 буханок хлеба, либо 300 поллитрушек пивасика, либо 200 пар носков. А могли приобрести и один свежий труп.

Сегодня немного занимательной анатомии для самых любознательных – расскажу о проблемах шотландских медиков, вкладе ирландцев в мировую медицину и благодарности английского языка им за это. Кстати, если вы сейчас пьёте крепкий чай, то, пожалуй, пейте дальше. А вот если жевали чего перед тем, как открыли этот пост, так лучше дожуйте на всякий случай. Я подожду.

Прожевалось? Тогда приступим. Как и времена, Эдинбург XIX века в основном не выбирали, в нём жили и умирали. В промежутке, конечно, пытались лечиться от разных недугов, что составляло серьёзную проблему для тогдашних врачей, поскольку шлифовать свои навыки им было очень непросто. А как хорошо для них всё начиналось.

Американский историк права Стивен Уилф пишет, что в 1688 году в Британии смертью карали 50 преступлений, к 1776 году их количество увеличилось практически вчетверо, а к концу XVIII века палачи радостно подбрасывали в туманное британское небо красные чепчики, празднуя уже целых 220 поводов заработать. Этот поистине замечательный период в жизни британского уголовного законодательства признательный народ окрестил милым словосочетанием – «Кровавый кодекс» («Bloody Code»).

Надо сказать, что рубящий с такой силой меч Фемиды отлично укладывался в ножны врачебного искусства, изучение которого расцвело буйным цветом в Великобритании начала XIX века. Ведь тела казнённых преступников отправлялись прямиком на столы анатомических театров. Всё, знаете ли, решает практика. Художнику нужно мешать киноварь и работать со светом, кулинару положено пыхтеть над консистенцией бешамели и текстурой изомальта, а молодой хирург должен, не морщите носик, резать. Резать, резать и ещё немного резать. Так что уроки анатомии и медицинские исследования тех времён по праву ставили Эдинбургский университет в один ряд с лучшими европейскими образовательными центрами – например, с нидерландским Лейденом или итальянской Падуей.

Так как охочих до врачевания студентов было меньше, чем трупов, которых поставляла уголовно-процессуальная машина, у эдинбургских врачей недостатка в тренировочном материале не было. Однако к 1815 году практически все законы «Кровавого кодекса» отменяют, и с этого момента на анатомических занятиях вскрывают всего-то около 3 экземпляров в год (если, конечно, в городе не происходило чего-то особенно жестокого). Многие, разумеется, уезжали учиться и работать в Италию, Францию, Нидерланды или ещё куда-то, где анатомию не использовали в качестве инструмента посмертного унижения преступника. Но были и те, кто оставался сопротивляться системе.

Правда, такой недобор учебного материала был губительным для Александра Монро-второго, его сына Александра Монро-третьего, Джона Гудсёра и других эдинбургских именитых врачей, которые к этому времени уже раскатали губу на популяризацию анатомии. Поток же студентов, с другой стороны, продолжал литься в Эдинбург с порядочной силой, поэтому не редкими были занятия у врачей, которые на университетской кафедре не числились, но умели и вскрытие произвести, и сопроводить это интересным комментарием. Одним из таких медиков на вольных хлебах был некто Роберт Нокс, «представления» которого собирали сотни студентов. Во время его лекций, кстати, аудитории «полноценного» педагога Монро-третьего оставались пустыми.

Впрочем, оставим на время Нокса, и вернёмся к проблеме недостачи практического материала для анатомических занятий. Время шло, а законодательство продолжало ставить скальпель в колёса работы медиков. Дошло до того, что проводить аутопсию разрешалось исключительно на казнённых заключённых (которых оставалось крайне мало, как мы помним), бедолагах, умерших в тюрьме, жертвах суицида, подкидышах и сиротах. Медики грустили, но не очень долго. Решение оказалось прямо у них в руках, точнее, прямо под их ногами. То есть в земле. Так появились «похитители трупов» («body snatchers»), которых ироничные британцы ещё называли «воскресителями» («resurrectionists»). Практика тайной эксгумации тел покойников стала логичным предложением в ответ на спрос медицинских учебных заведений. Наверное, не самое этичное решение со стороны медиков, но практичное и даже юридически грамотное. Дело в том, что уголовным преступлением считалась кража из гроба вещей, которые принадлежали покойнику. Сам же покойник юридически никому не принадлежал, поэтому за его кражу статья не предусматривалась.

Промысел был прибыльным. Летом за такую вылазку (или «залазку») врачи-популяризаторы платили 8 фунтов, в зимние же месяцы – 10 фунтов (по понятным причинам). Обе стороны сделки оставались довольны, чего не скажешь о родственниках и друзьях почивших, которым не улыбались перспективы такого похищения. В Британии даже стали популярными сторожевые башенки на кладбищах («morthouse»), которые позволяли следить за сохранностью могил. Некоторые не останавливались на этом и ставили непосредственно на место захоронения специальную железную конструкцию, напоминающую клетку – «mortsafe». Такое приспособление помогало охранять покой усопшего примерно шесть недель, после чего покойник уже не представлял никакого интереса для медиков, а значит, мортсейф мог перемещаться к следующему объекту охраны.

Там, где академики, профессура и просто образованные люди спасовали, находчивым оказался простой люд. Голь (в данном случае – ирландская) на выдумки хитра, как известно. Зачем, спрашивается, копаться в земле, часто мёрзлой, да ещё и прятаться от констеблей с разъярёнными родственниками почивших. Ведь гораздо легче просто убивать, рассудили Уильям Бёрк (William Burke) и Уильям Хэр (William Hare).

Наши недобрые герои родились в ирландской провинции Ольстер, но на родине знакомы не были. Бёрк, оставив дома жену с ребёнком, поехал искать лучшей судьбы в не очень уж далёкую Шотландию. Про лучшую судьбу не скажем, но работу землекопа он там освоил, а заодно и нашёл свою родственную душу Хелен Макдугал. Душу я считаю родственной, поскольку неродственная душа не будет помогать тебе убивать людей и таскать их в прозекторскую на продажу. Тёзке Бёрка Хэру повезло несколько больше. Он немного поработал строителем, а затем перебрался в меблированные комнаты на Тэннерс-клоуз, что в Эдинбурге. Подружился с владельцем этих комнат по фамилии Лог, а тот вскоре взял и помер. Не пропадать же добру, подумал Хэр, и решил, что отныне его второй половинкой будет вдова Лога Маргарет Лэрд.

Мы с вами плавно переносимся в конец 1827 года, когда столы анатомических театров всё ещё пустуют, а могилы довольно сносно охраняются. Именно в это время Уильям Бёрк и Хелен въезжают в дом Уильяма Хэра и действующей вдовы Маргарет. Кооператив «Убийственная медицина» начинает свою работу. Первому совместному бизнесу поспособствовал труп престарелого отставного солдата по имени Дональд. Он квартировал в доме Хэра и Лэрд, и сам отдал богу душу безо всяких убийств 27 ноября 1827 года. Перед этим Дональд задолжал Хэру 4 фунта за жильё, поэтому рачительный домовладелец решил долг во что бы то ни стало вернуть. Бёрк и Хэр похищают тело аккурат перед похоронами, набивают гроб древесной корой, и отправляются в Эдинбургский университет. Там они встречаются с ассистентами того самого учёного-популяризатора Роберта Нокса и продают Дональда за 7 фунтов стерлингов 10 шиллингов (Хэр получил 4 фунта 5 шиллингов, а Бёрк – на 1 фунт меньше).

Больше никто своей смертью умирать не желал, а лёгкие деньги ирландцев продолжали манить, поэтому первое умышленное убийство не заставило себя долго ждать. Его жертвой в декабре 1827 года стал хворавший мельник по имени Джозеф, который снова-таки жил в доме Хэров. Впору уже было и слоган для Хэрова дома составить – «Недорогой ночлег, ужин, удушение». Но в маркетинге ребята не были сильны, а просто делали своё дело. В феврале 1828 года в комнатах этого дома остановилась престарелая Эбигейл Симпсон и её же сердце. Тело ушло Ноксу за 10 фунтов. Далее на конвейер академического образования бросили какого-то безымянного «разносчика», нищую Эффи (10 фунтов) и Полоумного Джейми. Прачку миссис Ослер, нищую старуху и её слепого внука (по 8 фунтов за каждого). Пожилую проститутку Элизабет Холдейн и её дочь Пегги. Бёрк даже не пожалел свояченицу (сестру жены) Энн. А что до восемнадцатилетней проститутки Мэри Паттерсон Митчелл, то по городу долго ходил слух, что её даже узнал прямо на вскрытии один из студентов Нокса. Конечно, это только те убийства, в которых сногсшибательные коммерсанты впоследствии сознались, и неизвестно, сколько было жертв на самом деле. Зато известно, кто стал последней из них.

Пожилой нищенке Марджори Докерти не посчастливилось обладать ирландским акцентом. Именно по нему её узнал в пивной Бёрк и пригласил к себе. После долгого алкотрэша и выпроваживания других квартирантов (четы Грей) Бёрку удалось-таки убить Докерти. Правда, супруги Грей оказались чересчур бдительными и на утро не поверили в то, что ночная гостья просто ушла. Оставшись в доме одни, они обнаружили под кроватью тело несчастной Марджори, и тут же бросились в полицию. Хелен Макдугал пыталась откупиться 10 фунтами в неделю, но Греи не согласились. Поняв, что полиция вот-вот явится, Бёрк от тела избавился, однако это не помогло ему выйти сухим изо всей этой жути. Какой-то анонимный доброжелатель посоветовал полицейским обыскать лекционную аудиторию доктора Роберта Нокса. Не знаю, можно ли считать это уликой, но в лекаревом ящике для чая обнаружили тело Докерти.

Разумеется, всех арестовали. Правда, вскоре выяснилось, что улик против Бёрка и Хэра маловато. Спустить дело на тормозах тоже не получилось бы – разозлённая ещё «похитителями трупов», толпа требовала повесить всех, в том числе и Нокса, который, выходит, всю эту затею спонсировал. Тогда лорд-адвокат сэр Уильям Рэй (ох, ещё один Уильям!) предложил Хэру свидетельствовать против Бёрка в обмен на сохранение не только своей жизни, но и свободы. Хэр не стал угрызаться соображениями корпоративной чести, и сдал партнёра буквально с потрохами. Мол, это он всё придумал, ещё и способ, пacкудa, изобрёл хитрый, чтобы следов не оставлять на теле – жертву опрокидывал на землю, наступал коленом на грудь, одной рукой закрывал рот и ноздри, а другой крепко удерживал вместе верхнюю и нижнюю челюсти. 24 декабря 1828 года Уильям Бёрк услышал приговор – смертная казнь через повешение с последующим публичным анатомированием. Желали помочь науке? Извольте-с.

Через четыре дня приговор привели в исполнение на улице Лонмаркет на глазах у 25 000 зевак. Пока несколько студентов-медиков пытались оттяпать от тела Бёрка куски кожи на память, профессор Александр Монро-третий аккуратно препарировал преступника, как того и велел приговор. Затем он обмакнул перо в кровь из головы Бёрка и оставил запись в специально отведённой для таких мероприятий книге (кажется, хоть кому-то профессор Монро отомстил за те пустые аудитории). Цивилизованное общество спросило с Уильяма Бёрка по полной программе. До сих пор в стенах анатомического музея Эдинбургского университета можно увидеть скелет ирландца, его посмертную маску и книгу, обтянутую его же дублёной кожей. Судьба Хелен Макдугал, Маргарет Лэрд и Уильяма Хэра сложилась гораздо веселее, потому что переплюнуть кончину Бёрка надо было ещё постараться. Их отпустили. Правда, последнего, поговаривают, до конца жизни изрядно гнобили и за душегубства, и за подленькое спасение.

Справедливости ради надо признать, что у этой истории были и другие, более светлые последствия. Шумиха, поднятая разоблачением страшных смертоубийств, привела к тому, что английский парламент учредил специальную комиссию. И комиссия эта с 1829 по 1832 годы тщательно изучала состояние анатомических дел в Англии. Читали и совещались, слушали и говорили: «Нет уж, па-а-азвольте», – после чего всё-таки приняли так называемый «Анатомический акт», который запрещал вскрывать тела преступников в качестве наказания после казни. А заодно и разрешал медицинским школам пользоваться трупами для анатомических целей (разумеется, с соблюдением всех необходимых правил).

После принятия этого акта популярность лекций Роберта Нокса сильно упала, на место в медицинской школе университета надеяться ему не приходилось, а публика всё ещё продолжала травить пресловутого лекаря. Да, Бёрк поклялся на суде, что анатом ничего не знал о происхождении трупов, но общественность клятвам убийцы, видимо, не очень доверяла (может, людям не верилось, что такой хитроумный способ умерщвления жертв мог зародиться в головах немедиков). В любом случае по улицам Эдинбурга ещё долго бродил популярный и грубоватый стишок:

Burke's the butcher, Hare's the thief,
Knox the boy that buys the beef.

В переводе что-то вроде:
Бёрк – мясник, а Хэр – тот вор,
С ними скупщик тушек Нокс.

Однако история анатомических убийств Бёрка и Хэра оставила после себя не только «Анатомический акт», «очеловеченную» Бёрком книгу и чёрный стишок. Ещё было слово. С этих багряных пор английский язык обзаводится глаголом «to burke», что означает «убить; задушить, не оставляя следов на теле» (или в переносном смысле – «замять дело, разделаться с чем-то по-тихому»).

Случай Бёрка и Хэра в очередной раз прекрасно демонстрирует, что языку всё равно, политик вы или простой человек (^ТМ), святой или грешник, благодетель или убийца. Если оптимальная концентрация известности ваших поступков выдержана, язык с радостью положит вас в шкафчик, будет холить и лелеять, и бережно сохранит для потомков. Можно даже сказать, что язык делает нас в каком-то смысле бессмертными. Не так эффектно, как книга из дублёной кожи, но всё-таки бессмертными, согласитесь.