Почему мужчины любят войну. Часть 3

Уильям Бройлес

Перевод — Александр Бауск

Часть 1.

Часть 2.

Я не знаю, убил ли я лично кого-нибудь во Вьетнаме, но я очень старался.

Я стрелял по вспышкам из стволов в ночи, метал гранаты во время засад, вызывал артиллерию и авиацию туда, где, как я думал, был противник. Если у другого взвода счет уничтоженных был выше, я бывал расстроен: это словно тщательно готовиться к футбольной игре и не быть выпущенным на поле. После одной засады мои люди притащили тело северовьетнамского солдата. Через некоторое время я нашел этого мертвеца прислоненным к ящикам с провизией, на него были надеты солнечные очки, на коленях лежал открытый журнал “Плейбой”, изо рта вальяжно повисла сигарета, а на голове возлежала большая и аккуратная куча дерьма.

Я изобразил гнев, поскольку считалось, что осквернять тела – не по-американски и контрпродуктивно. Но реального гнева я не ощутил. Я надел свое лицо офицера, но внутри я смеялся. Я смеялся – как я думаю теперь – частично из-за подсознательного понимания этой хамской ассоциации между сексом, испражнениями и смертью; и поскольку итоговая мысль была о том, что он – кем бы он ни являлся – был мертв, а я – особенный, уникальный я – был жив. Он был брат мой, но я отрекся от него. Черта между жизнью и смертью ужасающе тонка; и есть истинное счастье в том, что ты жив, когда многие вокруг тебя не могут этим похвастаться. А от счастья быть живым в присутствии смерти до счастья причинять смерть, к несчастью, всего пара шагов.

Я знал одного полковника, настоящего интеллектуала, которого поставили присматривать за гражданскими делами, за работой по помощи вьетнамцам в выращивании риса и вообще в улучшении жизни. Он был понимающим, чувствующим человеком, он вел журнал и гораздо больше подходил для очарования людских умов и сердец, чем для боевого командования. Но ему досталось и оно тоже: помню, как мы вылетели ночью к его базе после того, как она была атакована северовьетнамскими саперами. Большинство боеспособных частей было на задании, так что этот офицер собрал сборную солянку из клерков с поварами и погнал саперов обратно, преследуя их по рисовым полям под осветительными ракетами и убивая этих элитных солдат дюжинами.  Следующим утром, после осмотра поля боя, мертвых северовьетнамцев, голых и обмазанных жиром и грязью для проникновения через колючую проволоку, грузили, словно мусор, на джипы. И на лице полковника было такое благостное удовлетворение, которого я не видел нигде, кроме разве что в харизматической церкви. Он выглядел как человек, погруженный в полный экстаз.

И что же сделал я, увидев эту животную сцену? Я ответил ему такой же улыбкой и наполнился такой же благостью, как и он. Это был один из случаев, который поставил меня на краю моей человечности, и я посмотрел на открывшуюся бездну и возлюбил ее. Я отдался эстетике, которая была оторвана от важнейшего свойства сострадания, которое позволяет нам сопереживать другим. И в этом я увидел ужасную красоту. Война – это не просто воплощение уродства и работа дьявола, хотя и это тоже. Отдадим дьяволу должное: это еще и работа огромной и соблазнительной красоты.

Искусство и война веками связаны не меньше, чем искусство и религия. Художники Средневековья и Возрождения подарили нам не только соборы, но и такие скульптуры во славу войны, как броня, мечи, мушкеты и пушки невероятной красоты – подношения богу войны не менее богатые, чем алтари для Бога любви. Война была публичным ритуалом высшего порядка, как показывают нам прекрасно изукрашенные пушки в Доме инвалидов в Париже и колесницы с изображениями богов в Метрополитен-музее. Мужчины любят свое оружие не только за то, что оно сохраняет им жизнь, но из-за более глубоких причин. Они любят свои ружья, свои ножи по той же причине, по которой древние воины любили свои латы и свои мечи: это все орудия красоты.

Война красива. Эта красота скрывается в ночном огневом бою, в механической элегантности пулемета М60. Это совершенные в своем роде примеры. Во время ночного боя красные болиды уходят в черноту так, словно ты рисуешь на небе ручкой из света. Потом маленькие точки огня начинают мигать в ответ, и зеленые трассеры от АК-47 сплетаются с красными, формируя чудесные узоры, и эти узоры, меняющиеся с бешеной скоростью, кажутся безвременными, словно вытканными на покрывале ночи. А потом, быть может, прилетят артбатареи по прозвищу Spooky (“Жуть”) и выстрелят из своих невероятных пушек, поливая огнем как из шланга, словно творение самого Бога в минуты серьезного раздражения. А дальше разрываются осветительные ракеты, бросая нереальные тени и медленно спускаясь на своих парашютах, и все, что движется в их свете, кажется духом, сбежавшим из преисподней.

Дневное время не так великолепно, но тоже имеет свое очарование. Многие обожали напалм и его молчаливую мощь, и то, как от него лесополоса или дома взрывались как будто сами по себе. Я всегда считал напалм сильно переоцененным зрелищем, если только вам не нравится смотреть на горящие покрышки. Я предпочитал белый фосфор, которые взрывался с необыкновенной грацией, обволакивая свою цель мощным, клубящимся белым дымом, извергающим светящиеся красные кометы с великолепными белыми шлейфами. За его функцию – разрушать и убивать – я любил его не меньше, а только больше. Таков соблазн войны, которая предлагает необыкновенную красоту. Оторванную от любых цивилизованных ценностей, но тем не менее – красоту.

Большинство мужчин, бывших на войне, и большинство женщин, видевших войну, помнят, что никогда в жизни не испытывали настолько повышенную сексуальность. Короче говоря, война возбуждает. Война облекает мужчин покровом, скрывающим границы и недостатки их природы. Она дает им всем ауру, коллективную мощь, практически животную силу. Теперь они больше не просто Билли, Джонни или Бобби – они солдаты! Но за это придется заплатить цену: агонизирующее одиночество войны, то, как солдат становится отрезанным от всего, что формирует его как личность, – теперь он действительно становится человеком без корня. То же самое делает и униформа, и мало утешения во всей этой повышенной сексуальности, когда поздно ночью приходит одиночество.

Многих мужчин это состояние приводило к принятию больших решений. Я знал во Вьетнаме одного морпеха, который был большой редкостью – выпускником Ивовой Лиги (группы лучших университетов США). Его жена тоже была из Ивовой Лиги, но его угораздило влюбиться во вьетнамскую официантку, едва говорившую по-английски. Она не была особенно красива – простая крестьянская девушка, старающаяся поддержать свою семью. Он проводил с ней все свободное время, он полюбил её – неуклюже и абсолютно. После своих двенадцати месяцев во Вьетнаме он вернулся домой, развелся со своей красивой, умной, социально правильной женой, уехал обратно во Вьетнам и сделал предложение вьетнамской официантке, которая согласилась. Такой брак через широкую пропасть языка, культуры, расы и социального класса мог случиться только на войне. Я не знаю, долго ли он продержался, но меня бы не удивило, если бы это было так, несмотря на все трудности.

Конечно, на каждую такую историю есть сотни, тысячи мимолетных контактов, мужчины и женщины в объятиях друг друга на один момент, в сексе находящие некоторое спасение от ужасной реальности войны. Та интенсивность, которую война приносит в секс, отношение “давай любить сегодня, потому что завтра может не быть” основаны на смерти. Неважно, что за оружие в ходу на поле боя; единственное оружие против смерти – это любовь. Секс – это орудие любви, и единственная победа, которая имеет настоящий смысл – это победа армии семени, брошенной на преодоление защитных рубежей яйцеклетки. Война бросает тебя в колодец одиночества, а смерть дышит тебе в затылок. Секс – это спасительный трос, который вытаскивает тебя оттуда, прерывает твою изоляцию, воссоединяет тебя с жизнью.

Конечно, такие мысли не были на войне сознательными. Помню, что я уехал во Вьетнам с двумя томами в своем багаже: “Война и мир” и “Пармская обитель”. Вскоре они уступили место эротическому роману “История О”. Война усиливает любые аппетиты. Не могу описать, насколько сильной была жажда сладкого, жажда вкуса: батончика “Марс” мне хотелось больше, чем чего-либо когда-либо в жизни вообще. А этот голод бледнел по сравнению с силой, которая толкала тебя к женщинам, к любым женщинам: те, на которых мы и не посмотрели бы в мирной жизни, впивались в наши фантазии. Слишком часто такие фантазии реализовывались, принося разочарование и только усиливая голод. Самые уродливые проститутки специализировались на групповом сексе, переходя между несколькими мужчинами или целыми отделениями словно в акте причащения, словно это сопричатие было больше чем сексуальным. В сексе более, чем в убийстве мне виден был этот зверь, истекающий слюной на скорченных лапах, смеющийся над моими слабостями, знающий, что я ненавижу себя за них и все равно приду потешить их еще раз.

После окончания моего срока на фронте я вернулся на работу в штаб дивизии и один вечер в неделю выделял время для обучения взрослых вьетнамцев английскому. Одной из моих студенток была красивая девушка, чьих родителей убили в Хюэ во время Тетского наступления в 1968 году. Она влюбилась в штатского американца, работавшего в консульстве в Дананге. Он уезжал во свое следующее место дислокации и обещал, что пришлет за ней. Больше она о нем не услышала. В ней была обольстительная грусть, и случилось так, что сначала мы стали видеться после занятий, а затем я заимствовал в техчасти грузовик и вечером ездил в Дананг, чтобы встретиться с ней. Она жила в маленьком доме возле консульства вместе с братьями, сестрами, бабушками и дедушками. Там была единственная комната, разделенная занавеской. Как только я приезжал, остальное семейство уходило за занавеску. Среди их приглушенных голосов, запахов кухни и гниющей рыбы мы разговаривали, придвигаясь друг к другу, с большим моим желанием и меньшим – ее.

Я отчаянно ее желал. Но ее мягкость и уязвимость, сорванный цвет ее красоты смущали мою одержимую смертью похоть. Я не видел в ней одну вьетнамку, я видел в ней весь народ. Она была страдающей душой войны, а я был тем солдатом, который поранил ее, но теперь хотел вернуть долг. Мое одиночество тянуло меня в тот же могучий поток, который поглотил моего друга, женившегося на официантке. Я видел, как это происходило, и был бессилен остановиться. Я писал ей длинные поэмы, направлял запросы о продлении срока в Дананге, построил в своих фантазиях наше будущее. Я не должен был предать ее так, как это сделал другой американец, как это сделали все американцы, тем образом, каким все мужчины предавали женщин, которые помогали им в войне. Я был не из тех. А потом я получил приказ о возвращении домой на две недели раньше положенного. Я поехал в Дананг поговорить с ней и составить окончательные планы. С полдороги я повернул назад.

В аэропорте я выбросил поэмы в мусорный бак. Когда колеса самолета оторвались от вьетнамской земли, я улыбался как все. И я прижал лицо к иллюминатору и наблюдал, как Вьетнам сжался до далекого зеленого марева и наконец исчез. И тогда я почувствовал грусть и вину – за нее, за убитых и раненых товарищей, за все. Но это ощущение не могло пересилить мое огромное чувство облегчения. Я выжил. Я возвращался домой. Я снова мог стать самим собой – как я тогда думал.

Но прошло пятнадцать лет, и девушка, и война до сих пор в моем сознании, все эти воспоминания, каждое со своими секретными тропами и короткими дорожками, лабиринтами, ведущими к правде о войне, небезопасной и необходимой. Правде о том, почему мы любим и ненавидим, почему мы можем породить жизнь и задуть ее огонь, почему каждый из нас – это поле вечного боя добра и зла за нашу душу.

Сила войны, как и сила любви, происходит от сердца человека. Одна порождает смерть, другая порождает жизнь. Но жизнь без смерти не имеет значения, как на глубинном уровне не имеет значения любовь без войны. Без войны мы не можем знать той глубины, из которой произрастает любовь, какой необыкновенной мощью она должна обладать, чтобы превозмочь такое огромное зло и вытащить нас из его лап. Не случайно мужчины любят войну – любовь и война являются их сердцевиной. Это не значит, что мы должны либо любить друг друга, либо умереть. Мы должны и любить друг друга, и умереть. Война, как и смерть, всегда с нами, наш постоянный компаньон и тайный спутник. Чтобы отразить ее соблазн, чтобы превозмочь смерть, наша любовь к миру, любовь к самой жизни должна быть больше, чем мы полагаем возможным, и даже больше, чем мы в состоянии себе представить.

Хиерс и я спускались на лыжах с горы в Вермонте, без усилий летя над миром, одетым в белое, красивым, невинным, мирным. На лыжном подъемнике мы разговаривали о другом мире, о жарком, зеленом, пахнущем смертью и разложением, где каждый шаг по грязи отнимал все силы. Мы остановились, посмотрели назад, и воздух был холодным и чистым, и наше дыхание было клубами пара. Наши дети ехали за нами вниз по холму, – маленькие клубочки жизни, едущие наперегонки вдоль опасного края.

Хиерс повернулся ко мне с улыбкой и сказал: “Далеко отсюда до Вьетнама, да?”

Да.

И – нет.