Воображаемая история, память и национальные мифы. Часть 8

Дорогой читатель, мы продолжаем рассматривать наши возможности по реконструкции национальных мифологий украинцев и россиян. И сегодня мы поговорим о применении концепции локальных идентичностей в качестве альтернативы «древнерусскому единству», а также множественному образу Руси в современной историографии.

Локальные идентичности вместо исторического детерминизма

И украинская, и российская историографии насквозь пронизаны национальным историческим детерминизмом. Так, в случае истории Украины её основной чертой является идея того, что украинская нация возникла естественным образом и была предопределена или даже запрограммирована. Она возникла, потому что должна была возникнуть¹. Этот канон заставляет украинских историков искать следы украинцев в тех событиях, когда они ещё не сформировались как современная нация, и применять к ним современные мотивы, чтобы объяснить их действия с современных точек зрения.

Подобный исторический детерминизм используется и российскими, а прежде и советскими историками. Вся история Руси и её разных земель «запрограммирована» на объединение и создание централизованного российского государства под руководством Москвы, которая стала ядром для будущей Российской империи и Советского Союза². Отсюда и «растут ноги» у заезженных клише этой «запрограммированной» истории о «воссоединении русских земель под эгидой Москвы», о «борьбе украинских казаков с польско-литовской шляхтой и за объединение с Московским царством»³ и т.д.

Этот чрезвычайно подчёркнутый исторический детерминизм является причиной «игры с нулевой суммой» между украинскими и русскими историями, вот почему единственная «судьба» Руси — превратиться в Украину/Россию. Запрограммированная таким образом история, естественно, требует общей идентичности населения Руси, которая упрощает создание мифов о происхождении современных народов. Такой национальный детерминизм применяется к «древнерусской народности», в рамках которой различные славянские племена якобы объединились в одну нацию, называемую Русь. Однако существовала ли эта единая нация с общей идентичностью?

Сергей Плохий провёл исследование различных идентичностей, которые возникали на протяжении веков среди восточных славян. Так, по его мнению, местные, то есть локальные, идентичности доминировали на протяжении всей домодерной истории восточных славян, вплоть до появления современных национальных проектов Украины, России и Беларуси⁴. По его словам, между идентичностями Руси в узком смысле, ограниченной Киевом, Черниговом и Переяславом, и локальными идентичностями территорий «внешней Руси» были существенные различия⁵. У каждого княжества были свои собственные племенные корни: «Поляне-Русь стали киевлянами, словене стали новгородцами, а кривичи — полочанами. Меря, земли которой были колонизированы славянами, превратилась в ростовцев и т.д.»⁶. Ян Запрудник приводит очень веский аргумент, который подтверждает силу локальных идентичностей: «Когда единое государство восточных славян, Киевская Русь, распалось, оно распалось по племенным линиям»⁷.

Новгородцы развили свою особую идентичность, которая не была ни «киевоцентричной» идентичностью Руси в узком смысле, ни «москвоцентричной» идентичностью, которую новгородцы приняли только после московского завоевания в конце XV века⁸. В других частях Северо-Восточной Руси возникли подобные новгородской самодостаточные локальные идентичности с центрами в Твери, Рязани, Пскове и т.д. Здесь вполне уместно процитировать Томаса Нунана, который исследовал зарождение московской идентичности в XIV и XV веках. Он писал: «Те, кто попали под контроль москвичей [...], постепенно ассимилировались в появляющееся имперское московское общество, и были вынуждены также принять и новую идентичность. Жители Новгорода, Твери и Рязани медленно, но верно становились московитами»⁹.

Подобные процессы происходили и в другом государстве, стремившемся «собрать» все земли Руси воедино. Так, в Великом княжестве Литовском господство локальных идентичностей также было чрезвычайно высоким. По словам Плохия: «Говоря о периоде между XIII и XV веками, местные идентичности следует рассматривать как центральные для ряда более широких идентичностей, для которых они служили ядром»¹⁰. Волынская, Киевская, Галицкая, Смоленская, Полоцкая, Витебская, Черниговская и другие земли сохранили некоторую региональную автономию. Более того, Плохий считает, что русинская идентичность (Ruthenian identity), которую пытались сконструировать под влиянием идей эпохи Возрождения и «национального» дискурса польских и литовских православных элит в XV веке, «должна была преодолеть не только разделение между Польской и Литовской Русью, но и господство локальных идентичностей в руских землях Великого княжества Литовского», чтобы стать «национальной» идентичностью в раннемодерном значении этого понятия¹¹.

Такие примеры сильных локальных идентичностей можно найти и в более современную эпоху. Как отметил Дэвид Райах, «на рубеже ХХ века белорусские крестьянские массы, понимая, что они отличаются на этнографическом уровне от соседних поляков и россиян, определяли себя не как "белорусов", а просто как "тутейших"» (то есть «местных». — О.Ш.)¹². Это явление известно исследователям как национальная индифферентность¹³.

Наталья Яковенко ранее уже критиковала традиционный украинский исторический детерминизм, утверждая о существовании возможностей появления нескольких разных государств на основе местных лояльностей и локальных идентичностей¹⁴. Николай Костомаров ещё в конце XIX века утверждал, что в XV веке существовали четыре восточнославянские идентичности: новгородская, московская, литовская (то есть белорусская. — О.Ш.) и руская (украинская. — О.Ш.), но после «инкорпорации» Новгорода в Московское царство в XVI веке их осталось всего три¹⁵. Роман Шпорлюк пришёл к интересному выводу, что аннексия Правобережной Украины в Российскую империю во время разделов Польши в 1783 и 1785 годах «непреднамеренно создала условия, которые помогли украинскому национальному делу», — это помогло развить идею украинской идентичности, увеличив роль Киева для местных элит как Правобережья, так и Левобережья, и благодаря чему впоследствии и появилась украинская интеллигенция¹⁶.

Множественность Руси

В современной историографии мы можем наблюдать весьма интересную метаморфозу. Так, за много лет исследований учёные сконструировали больше чем один образ Руси, Руской земли и государства¹⁷. Так, в XIX и частично в XX веках в историографии доминировали Русь Киевская и Русь Московская, однако в ХХ веке, и особенно в историографии XXI века, стало возникать множество Русей, основанных на локальных протогосударственных образованиях. Так, работая над этим проектом, я неоднократно встречал ссылки на Новгородскую Русь¹⁸, Галицкую Русь¹⁹, Подольскую Русь²⁰, Владимир-Суздальскую Русь²¹. Помимо этих териториеориентированных концепций, историография была обогащена такими понятиями, как Монгольская Русь, Литовская Русь²², Польская Русь²³ или даже Украинская Русь²⁴. Более того, даже в ОРДЛО пророссийские сепаратисты и их кураторы пытаются сконструировать какую-то гротескную не то Донецкую, не то Донбасскую «Русь». Может ли эта множественность Руси интерпретироваться как растущая тенденция в историографии? Возможно, это признак более глубокого осознания историками концепции локальных идентичностей.

Эти аргументы подчёркивают, что эволюция локальных идентичностей средневековой эпохи в современные восточнославянские идентичности не была исторически предопределена, и эта эволюция была случайной, а не запрограммированной. Применение концепции локальных идентичностей вместо исторического детерминизма в национальных историях Украины и России, возможно, позволит исключить необходимость игры с нулевой суммой за исключительное наследство Руси.

Модель локальных идентичностей может послужить фундаментом для более инклюзивных современных идентичностей. Если украинцы будут понимать, что украинская идентичность является случайным результатом смеси киевской, волынской, галицкой, подольской, а также казачьей идентичностей, а русские поймут, что их идентичность — это сплав многовекторного развития общей идентичности из Владимира, Новгорода, Пскова, Твери, а также идентичностей донских казаков и нерусского населения Сибири, Урала и Кавказа, то, возможно, их взгляды на национальную историю избавятся от исторического детерминизма.

При таком подходе, возможно, и национализм станет более государственным, а не этническим, аналогично тому, как это произошло в странах Запада. В свою очередь, это также может поспособствовать осознанию многонациональности как Украины, так и России. Оба государства являются многонациональными обществами и всегда были многонациональными. Но самое главное, это никаким образом не противоречит тому, что в каждом государстве существует и «главная» нация, чьи язык, история и культура должны оставаться стержнем.

***

В следующей, последней, части цикла мы поговорим о западных наработках к написанию национальной истории в XXI веке, а также попытаемся кратко оценить, насколько они приемлемы для Украины и России.

Продолжение следует.

В статье сохранена авторская орфография.