Вы хочете правды? Их есть у меня! Часть 2. Постправда о смерти царевича

Движение софистов, которые так мастерски овладели словом, что, кажется, готовы были слепить «подобие Правды» из чего угодно, всерьёз напугало и встревожило не только Аристофана (который во всех успехах Неправды совершенно неправдиво /?/ обвинил… Сократа). Спасать Правду взялись, среди прочего, Платон (ученик Сократа, к тому времени уже казнённого по неправдивому /?/ обвинению и столь же неправдивому /?/ приговору афинского суда), а также, ещё более обстоятельно, Аристотель.

Именно последний придумал радикальный способ избежать той самой «серой зоны», в которой мы как бы проваливаемся «между правдой и неправдой», не в силах выяснить для себя, где что. Так появился логический закон, позднее названный законом исключённого третьего. Суть идеи Аристотеля проста: о чём бы мы ни рассуждали, мы всегда либо что-то утверждаем, либо что-то отрицаем; если при этом наше утверждение (отрицание) сходится с тем, как оно есть — мы ухватились за правду; если не сходится — мы ухватились за неправду; но ничего третьего при этом нет и быть не может, так как если допустить третье, окажется, что человек может говорить и не правду, и не неправду, а в мире, соответственно, есть ещё что-то третье, помимо того, что есть, и того, чего нет.

Лет через 350 после Аристотеля некто Иисус из Назарета подытожил этот самый закон исключённого третьего простой и внятной практической рекомендацией: «Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:37).

Это «золотое правило правды» можно (а может быть, даже и нужно) отстаивать в вопросах веры. Но всегда ли оно выполнимо в нашей повседневной жизни?

Увы, опыт показал, что без «лукавого» тут никак не обойтись.

В частности, уже ближайшим после Аристотеля греческим философам стало совершенно ясно, что в «серую зону» между правдой и неправдой проваливаются все рассуждения о будущем. «"Завтра будет морское сражение" — это правда или неправда?!» — «Вот завтра и узнаем». — «А сегодня?». — «А сегодня… ну я же ясно сказал: продолжим завтра!».

Впрочем, греческие философы (прежде всего стоики и так называемые «академики» — те, кто остался «на хозяйстве» в школе Платона после смерти самого мэтра) нашли не только этот, но и массу других примеров, в которых исключённое Аристотелем «третье» (хоть оно и «от лукавого») оказалось для нас не только «первым», но и единственно доступным. Мир, впрочем, остался прежним, с присущей ему Правдой и Неправдой; а вот мы контуры того и другого утратили едва ли не во всех жизненных ситуациях. «Правда ли, что гомосексуальность постыдна?». Впрочем, простите, это мы уже обсуждали. «А правда ли, что мёд сладкий?». Опыт показывает, что одним мёд кажется сладким, а другим — горьким (к примеру, больным желтухой). Так какой же мёд на самом деле? А лукавый его знает; мне вот сейчас кажется, что сладкий, и это всё, что я могу сказать с полной уверенностью.

Радикальнее всего с этой ситуацией «античной постправды» разобрались тогдашние скептики (сегодня мы так назвали бы и некоторых «академиков», и также пирронистов, то есть последователей Пиррона). По их учению, «правда о мире» нам, строго говоря, вообще недоступна — буквально обо всём можно подумать, что оно на самом деле не такое, каким кажется. Но… нужна ли нам правда для успешной жизни? Вовсе нет; и, сказав так, мы отнюдь не отправились на поклон к Неправде. Жить надо так, как нам привычно, хочется, можется и получается, руководствуясь не истинами, а исключительно правдоподобными (как нам сейчас кажется) мнениями. А Правда и Неправда — это призраки, за которыми можно (а пожалуй, что и нужно) гоняться вечно, но без особой надежды их хоть когда-нибудь ухватить.

Чем не рецепт для современного человека?

К сожалению — а впрочем, скорее к счастью, — и на этом душа современного человека вряд ли успокоится. Эдак ведь получится, что для кого-то «распятый мальчик» в Славянске был, а для кого-то — не было; и Boeing 777 для кого-то сбили россияне, ряженые в «ополченцев», а для кого-то — всё-таки «укры». Можно привести дилемму и поопаснее: для кого-то Крым был «отнят у Украины», а для кого-то — «вернулся на историческую родину». И вообще, для кого-то правда в том, что «украинцы и россияне — братья навек», а для кого-то в том, что «Україна — це Європа».

Читатель(ница) может подумать, что в вопросе о правде мы запутались теперь уже окончательно. Доказать правду абсолютно неопровержимо мы если и можем, то очень нечасто; выйти полностью из «серой зоны» исключённого третьего мы не можем, как бы нас ни призывал к этому Аристотель; но и обустроиться в этой зоне, как дома, превратив её в тотальное царство мнений и опустив вопросы правды и неправды на уровень гимнастики для теоретического ума (как предложили античные скептики), мы тоже не в состоянии — выходит как-то уж очень не по-человечески.

Где же выход?

Как вариант, предположу, что выход у нас просто перед глазами. Но чтобы увидеть его, нужно осознать, что «правда о Boeing 777» и «правда о Крыме» — это две принципиально разные правды. Первую можно назвать «правдой факта» (было/не было), вторая же относится к категории «историческая правда».

О том, чем первая отличается от второй, проще всего порассуждать на конкретном примере.

15 (25) мая 1591 года в городе Угличе, примерно в двухстах километрах от Москвы, произошёл ряд драматических событий. Восьмилетний царевич Димитрий, сын Ивана Грозного от то ли шестого, то ли седьмого брака с его последней (незаконной) женой Марией Нагой, был найден мёртвым. Историки до сих пор спорят (а мы, вероятно, так никогда и не узнаем), как царевич, с которым во время игры с острыми предметами случился припадок «падучей» (эпилепсии), получил смертельную рану. Ранил сам себя? Несчастный случай? Или умышленное убийство?

Первой об убийстве, по-видимому, заявила отставная царица. Она же обвинила в смерти своего сына тех, кого Москва поставила надзирать за царевичем и его матерью. Возмущённые угличане безоговорочно приняли её слова за правду и немедленно принялись действовать: растерзали несколько человек на месте как явных преступников. После этого по приказанию царицы и её родственников возле тела мёртвого царевича были инсценированы (!) следы умышленного убийства.

Борис Годунов — фактический правитель «всея Руси» при болезненном (и, вероятно, слабоумном) царе Фёдоре Иоанновиче — отправил в Углич следственную комиссию, которую возглавил Василий Шуйский (будущий царь). Понятное дело, московская комиссия не могла вернуться в Москву с вердиктом, что убийство царевича было совершено по приказу из Москвы (как на том настаивали Нагие). В ходе разбирательства отставная царица отказалась от обвинений в убийстве (и была пострижена в монахини), а её братьев отправили в ссылку. Официальный вердикт: несчастный случай, царевич в припадке «зарезал сам себя».

Казалось бы, теперь-то уж правда восторжествовала. Не тут-то было. Дальше события завертелись, как в калейдоскопе. Слабоумный Фёдор умер; Борис был коронован царём; в пределах Московского царства объявился Лжедмитрий І, которого после его победного вступления в Москву Мария Нагая публично признала своим чудесно спасённым сыном (мало того, чудесное спасение царевича подтвердил и пронырливый Василий Шуйский). Впрочем, в момент убийства Лжедмитрия І (всего через год) Мария Нагая якобы отреклась от него (данные свидетелей расходятся), а Василий Шуйский теперь уже всячески уверял народ, что мёртвый царевич всё-таки покоится в Угличе. В доказательство этого останки мёртвого царевича даже доставили из Углича в Москву, причём всё тот же Василий Шуйский, ставший к тому времени царём, организовал при его гробе новую инсценировку: на тело положили окровавленные орешки, а московских нищих подговорили (или подкупили), чтобы те изображали у гроба царевича «чудесные исцеления». Смысл инсценировки понятен: теперь выгодной для царя Василия «правдой» было не только то, что царевич мёртв (а значит, Лжедмитрий І был правильно убит как самозванец), но и то, что царевич святой и чудотворец, а значит, не самоубийца, а «невинно убиенный» (а значит, Борис Годунов был плохим царём, от него и все беды, зато вот царь Василий хороший и правильный). То, что при этом Василий Шуйский полностью (и уже дважды, причём по-разному) опроверг выводы им же когда-то возглавляемой следственной комиссии, новоиспечённого царя, по-видимому, не особо волновало.

Дорогие читатели, вы ещё помните о том драматическом событии в Угличе, с которого началась вся эта история? И вам до сих пор ещё интересно, что же там случилось на самом деле? Если да, то это, вероятно, лишь потому, что ваше собственное благополучие никак не зависит от того или иного ответа. Напротив, для всех персонажей высокой московской политики начала XVII века «Правда факта» всегда и неизменно проигрывала перед тем, в чём заключался их политический интерес в той или иной конкретной ситуации. Более того, в политическом плане сказанное и сделанное ими сейчас действительно было неизмеримо важнее того, что же в действительности произошло в Угличе 15 (25) мая 1591 года.

Повторю эту мысль ещё раз: интерпретации свершившихся фактов (в том числе откровенно неправдивые; в том числе противоречащие друг другу) порой имеют для истории значительно больший вес, и влекут за собой значительно более серьёзные последствия, чем сами свершившиеся факты.

Такая вот откровенная «постправда» господствовала в российской истории XVII века. Многое ли изменилось с тех пор? Да и только ли о российской истории речь? Для сравнения, желающие могут вспомнить тауэрских принцев и трагедию Шекспира «Ричард III». А впрочем, даже и об известных событиях в Иерусалиме, случившихся там приблизительно в 33 году н.э., можно сказать нечто подобное: касательно «правды фактов», связанных с распятием, погребением и исчезновением тела Иисуса из Назарета, мы можем лишь выбирать, какая версия этих событий (христианская, иудейская, атеистическая и т.д.) кажется нам правдоподобнее; но каковы бы ни были эти факты, в земной истории первостепенно важным оказалось то, где, когда, почему и какие трактовки этих фактов исторически восторжествовали, оказывая реальное влияние на судьбы многих миллионов людей.

Впрочем, вернёмся в Московское царство. Общий интерес и Василия Шуйского, и сменившей его на престоле династии Романовых (настрадавшихся от преследований при власти Годунова) заключался в том, чтобы использовать «преступность Бориса Годунова» как простое и понятное народу объяснение всех тягот Смутного времени. Так в российской истории надолго воцарилась официальная версия исторической Правды: Борис — преступник, царевич — невинно убиенный.

Были, конечно, и отдельные голоса «против». После выхода в свет трагедии Пушкина «Борис Годунов» историк Михаил Погодин резонно заметил, что если бы «дело Бориса» было вынесено на суд Уголовной палаты, эта последняя должна была бы «оставить Бориса только в подозрении, и подозрении слабом». Однако Пушкин, читая статью Погодина, на полях возразил: «Это глупость. Уг<оловная> Пал<ата> не судит мёртвых царей по сущ<ествующим> нын<е> зак<онам>. Судит их история, ибо на царей и на мёртвых нет иного суда».

Но что значит «судит история»? По-видимому, Пушкин, как и в случае с Сальери, интересовался прежде всего не «Правдой факта» (в обоих случаях: было ли на самом деле убийство?), а «исторической Правдой» — то есть тем, в какой именно роли тот или иной исторический персонаж «остался в истории».

Одна беда: историю, как известно, пишут победители. Им, как правило, и решать, что же будет предложено потомкам в качестве рабочей версии «исторической Правды».

Об этом — в следующей статье.

Эта рубрика — авторский блог. Редакция может иметь другое мнение.